Пьер Шоню
Цивилизация классической Европы
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ФРАНЦУЗСКОМУ ИЗДАНИЮ
Мне доставляет удовольствие несколькими словами предварить второе, упрощенное, но вполне адекватное издание «Цивилизации классической Европы», возвращающее актуальность книге, к которой я по-прежнему привязан.
Я написал ее на одном дыхании в первой половине лета 1965 года, уединившись в большом доме на узкой улице Корделье с не покидающими мое сознание мыслями о сыне Марке. За год до того источенный неумолимой болезнью Марк устремился в последний путь к мучительной агонии, которая завершилась смертью в ночь с 19 на 20 декабря 1964 года. Ему, отсутствующему, но вечно живому, в неистребимом уповании были посвящены эти пронизанные горечью воспоминаний страницы.
В 1965 году меня занимал обычный университетский учебный процесс. С 1960 года я целиком посвятил себя почти исключительно моим студентам в Кане. Не забуду помощь Пьера Губера, который соблаговолил проконсультировать меня об опыте издания своей фантастической «Бовези». Благодаря ему (ему и первым историкам-демографам, которых готовил Луи Анри) и переквалифицировался специалист по испанской Америке, пораженный открытием латиноамериканской части христианского мира не меньше Бернардино из Саагюна, узревшего науатльские плато Анауака.
Эта книга с сюрпризом. Ибо здесь в общую историю включены два необычных компонента. Во-первых, историческая демография. Столь бесспорный специалист, как Жак Дюпакье, утверждает, что «Классическая Европа» — событие в истории данной дисциплины. Лестное для меня суждение оставляю на его совести. Во-вторых, но быть может, в большей степени, история науки. Достаточно поместить в центр всего исторического дискурса то, что действительно является сердцевиной духовных исканий и нашего овладения природой. Да, природа вполне поддается описанию геометрический языком, правда, за счет определенного обеднения, степень которого мы сегодня понимаем лучше и без которого мы никогда не ступили бы на Луну и не завели бы в кармане жилета электронный калькулятор. В скромной истории нашей дисциплины «Классическая Европа» — это действительно включение демографии и истории точных наук в традиционную, несмотря ни на что, структуру исторической памяти Запада, безусловно входящего в единое целое с иными мирами, открытыми им веком ранее.
В свое время такой подход был новаторством. Я делал это без колебаний и угрызений, с озорной и ненасытной страстью первооткрывателя, не заботясь о нюансах. Осознание последнего пришло ко мне позже, забрезжило в «Европе эпохи Просвещения», которую я старался полюбить, тогда как «Эпохе классической» (вернее было бы назвать ее барочной) я отдался безудержно, в спонтанном порыве.
Обязательно обратитесь к «Населению Парижского бассейна» (ENESS, 1979) и «Исторической демографии» (PUF, 1984) Жака Дюпакье, бесподобному «Руану в XVII–XVIII вв.» (SEDES, 1983) Жан-Пьера Барде и «Бордо» Жан-Пьера Пусу (ENESS, 1983,651 р.).
Вам придется приложить к перечисленному монументальное творение Фернана Броделя «Материальная цивилизация, экономика и капитализм» (A. Colin, 3 vol., 1978; рус. изд. Прогресс, 1992), труд Эмманюэля Ле Руа Ладюри, о котором я много говорил в книге «За историю» (Perrin, 1984), всю литературу о смерти, это достижение 1970-х годов: Филипп Арьес и Мишель Вовель, «Человек и смерть» (Le Senil, 1977), «Смерть и Запад» (NRF, 1983) и мой вклад в эту тему «Смерть в Париже» (Fayard, 1978). Что касается истории культуры — все, что собрал Анри-Жан Мартен: «История французских издательств» (Promodis, 1983) — с помощью Роже Шартье. Сегодня видно, что читать и писать об этом гораздо труднее, чем это представлялось в 1965 году.
Между тем не произошло ничего сверхординарного, что опровергло бы наши знания об этом недавнем прошлом. «Классическая Европа» не так уж устарела. Можно ее дополнять, но на сегодня у меня нет оснований для пересмотра написанного в свое время. Вполне оценив и взвесив все, я не испытываю ни малейшего стыда за свой текст 1965 года, в чем и расписываюсь.
Пьер Шоню
ВВЕДЕНИЕ
Но что подразумевается под классической Европой? Ученое слово «Европа» начинает постепенно, с запада на восток, входить в обиходное употребление в XVII веке. Обратимся к вербальной статистике. Она способна революционизировать историю представлений. В XVII веке гуманитарное слово «Европа» вступает в неравную схватку с понятием «христианский мир», за которым тысяча лет употребления, шесть веков Крестовых походов и эмоциональная насыщенность и благозвучие.
Нет ничего интереснее хронологии и картографии употребления понятий «Европа» и «христианский мир». Около 1620 года слово «Европа» бросается в глаза как непривычное. Около 1750 года выражение «христианский мир» уже всего лишь архаизм. Сам смысл его изменился, оно перестало быть эквивалентом «Европы». Во Франции, Голландии, Англии замещение совершается очень рано, с 1630 по 1660 годы. В 1660 году «Европа» присутствует в западном лексиконе. Но в Испании, на юге Италии, в Австрии, Венгрии, Польше перед лицом турок — везде, где еще жив былой дух Крестовых походов, по-прежнему преобладает выражение «христианский мир». В 1750 году, в свою очередь, «Европа» обосновывается уже на Востоке в привычном для Парижа и Лондона употреблении. Слова, по крайней мере в их бессознательном употреблении, отражают подлинную реальность.
Слово «Европа» вошло в употребление в XVII веке. Дополнение же «классическая» относится к XVIII веку. Вольтер своими «Веком Людовика XIV», вышедшим в Берлине в 1751 году, и «Опытом о нравах» (1756) возвысил данное прилагательное. Таким образом, «классическая Европа» есть порождение 1750 года, эпохи Просвещения, что проистекает от осознания двух моментов — глубокой солидарности XVIII века с французской мыслью 1660-х годов и истинных масштабов великой интеллектуальной революции 1620–1640 годов. Солидарности в плане эстетическом, солидарности в плане философском, солидарности в плане политическом. Дерзость энциклопедистов в плане политическом была прежде всего вербальной. Философская Европа бурно приветствовала Помбала, восторгалась Фридрихом и Екатериной Великой. Сверх того, некоторые прилежные критики: Буше, Буланже, Дамьелавиль, Дидро, Жокур, — ссылаясь на Генриха IV, требуют улучшений. Революция — это не завтрашний день. Она началась вчера против Лиги, против Фронды. Если энциклопедисты и требуют чего-то в гражданском порядке, так это доведения до совершенства монархического государства, которое совсем недавно было к ним благосклонно.
Утверждая классицистичность Франции Людовика XIV, Европа эпохи Просвещения, вслед за Вольтером, утверждает глубоко ощущаемую элитой взаимосвязь с этими ста тридцатью годами (1630–1760), которые и составляют то, что мы предлагаем называть классической Европой. Задача историка — подтвердить единство классической Европы.
Либеральная и марксистская историография XIX и XX веков вразрез с традицией XVIII века игнорировала мощную преемственность 1620—1630-х и 1750—1760-х годов. С одной стороны Французская революция, с другой — революция индустриальная: эта неоспоримая реальность способствовала отчуждению и затем разрушению классической Европы. В такой перспективе Новое время целиком стало «Старым порядком». Это выражение передает отчуждение. Дело дошло до обозначения существующего, настоящего, реального через будущее. Вся историография, принимающая понятие Старого порядка, сознательно впадает в анахронизм. Разрушен континуум, который чувствовали четыре переживших его поколения. Восемнадцатый век оказался искусственно отделен от века семнадцатого и тем самым сведен к роли всего лишь продромального периода с 1715 по 1787 год, а лучше, повторяя название одной хорошей книги, — к «интеллектуальным истокам Французской революции». Если говорить об интеллектуальных истоках Французской революции, то их следовало бы возводить к «Богословскополитическому трактату» Спинозы, а еще точнее — к картезианским корням трактата, вышедшего в 1670 году. Тем самым Европа классическая, глубоко ощущаемая деятельной и мыслящей элитой читающих европейцев (15–20 тыс. чел. на 50 млн. взрослого населения), вновь обрела бы глубокое единство, коего безвременно лишилась по причине детской болезни истоков революции.