Безусловно, жертвы реализации, как, по воспоминаниям работавших в то время на государственной службе, изящно выразился один из американских советников Гайдара, «необходимости вытеснения из общественного сознания мотива права мотивом прибыли», не были, в отличие от жертв Холокоста, результатом целенаправленного истребления людей по национальному или религиозному признаку. Против Советского Союза и, затем, России, раздавленных внешней конкуренцией, не осуществлялся официально объявленный геноцид (хотя ещё в середине 90-х даже простое упоминание «национальных интересов» России само по себе воспринималось многими демократами, в том числе находившимися на государственной службе, как совершенно непростительное и недопустимое проявление, заслуживающее немедленного увольнения всякого, кто его допустил).
Однако миллионы людей, полных сил и энергии, были убиты в результате последовательной реализации людоедских интересов под прикрытием красивых политических теорий. Общие демографические потери от либеральных реформ оцениваются к 2015 году в 21,4 млн чел., – и это число продолжает стремительно расти по мере углубления этих крайне эффективных (с точки зрения истребления населения) преобразований. И то, что либеральные теории не открыто требовали уничтожения миллионов из нас как высшей и самодостаточной цели, а привели к нему всего лишь в качестве побочного (хотя и абсолютно неизбежного) следствия их практического применения, не может воскресить ни одного человека.
Принципиально важно, что при этих относительно меньших потерях советский народ, в отличие от еврейского, перестал существовать. Если еврейский народ после катастрофы обрел свою государственность и укрепился, – относительно молодой советский народ, ещё находившийся в стадии формирования, свою государственность утратил и погиб (по оценкам, нам не хватило буквально ещё одного поколения советских людей, то есть примерно 25 лет). Не менее важно, что гибель советского народа надломила хребет русскому народу, который был его основой как в качественном, культурном и управленческом, так и в чисто количественном плане. Русский народ во многом утратил самоидентификацию за три поколения выращивания и вынашивания советского народа, начав ассоциировать себя с государством, которое не только развалилось, но и предало его. В результате он до сих пор не может в полной мере восстановить свою идентичность, свою российскую цивилизацию, пребывая в состоянии продолжающейся Катастрофы. Без осознания масштабов и глубины нашей трагедии, наших жертв и потерь невозможно никакое возрождение России, – в том числе и по сугубо прагматическим причинам.
Конечно, недопустимо, да и попросту не нужно пытаться примазываться к трагедии еврейского народа 80-ти и 90-летней давности и тем более начать меряться потерями. Однако должно и нужно использовать её, – как понятный нам всем и, по меньшей мере, сопоставимый эталон, – для оценки и осознания нашей собственной, проявившейся в окончательной форме в 1991 году и продолжающейся и по сей день трагедии.
Российское общество должно в полной мере осознавать тяжесть последствий либеральных реформ, начатых в 1991 году и продолжающихся до сих пор. И поэтому русский язык, оставляя за еврейской трагедией историческое и на практике не переводимое впрямую (так же, как не переводятся, например, термины «Ханука» или «Пурим») название «Холокост», должен отразить тяжесть нашей трагедии, непосредственно начавшейся в 1991 году и продолжающейся до сих пор, термином «Катастрофа».
Как и еврейский Холокост, русскую Катастрофу не нужно переводить ни на иврит, ни на английский, ни на китайский, – точно так же и по тем же самым причинам, по которым еврейская катастрофа не переводится на русский, английский, китайский, да и все другие языки мира. Пусть иностранные специалисты транслитерируют, если хотят, пусть пишут Katastropha латиницей.