Они враждебно смотрели на каждого, кто осмеливался приблизиться к ним, и частенько прогоняли меня, разозленные тем, что я посмел нарушить их одиночество, посмел нарушить тишину, в которой они пытались найти отдохновение. Сидя между зелеными завесами листвы, я с таким же недовольством воспринимал доносящиеся сюда отдаленные голоса галок, шум птичьих крыльев или рев оленя.
Я был счастлив оттого, что никто меня не видит, никто не ищет, и в то же время я отлично знал, что мгновения блаженного одиночества не могут длиться долго, что их обязательно прервет неожиданный крик случайно залетевшей птицы, жаждущего крови ястреба или крадущегося по суку рыжего кота, каких много в этих местах.
Я открываю глаза, потягиваюсь, зеваю, смотрю вниз, на коричневые конусы муравейников, выросших на растрескавшихся плитах, которые когда-то были уложены здесь бескрылыми.
Сверху доносятся голоса щеглов, кормящих своих птенцов. Из неглубокого дупла то и дело высовываются маленькие желтоклювые головки.
В гнездах под старыми стропилами башни Кея и Ми ждут моего возвращения.
Я закрываю глаза, и мне кажется, что я снова на юге, в моем родном городе, что я сижу под куполом и наблюдаю за скольжением солнечного луча по разноцветным стенам...
Я тоскую. Мне неуютно здесь, среди ветров, холода, дождей и внезапных изменений погоды, среди влажных кирпичей и покрытых плесенью стен.
– Что я здесь делаю? Зачем я прилетел сюда? – жалуюсь я среди чужой, темно-зеленой листвы, сквозь которую просвечивают тяжелые, налитые водой тучи, затянувшие все небо до самого горизонта. – Надо возвращаться! – убеждаю я сам себя. – Нельзя, пока не вырастишь птенцов. Только тогда ты сможешь вернуться.
Веки снова тяжелеют, глаза закрываются, я погружаюсь в дрему. Вдруг слышу громкое, пронзительное верещание сорок. Они скачут по соседним веткам, ссорятся друг с другом, дерутся, прогоняют друг друга, кричат. Эти сороки – более крупные и пушистые, чем те, которыми там, на юге, верховодил Сарторис. Они делают вид, что не замечают меня.
Меня преследуют хриплые вопли, трескотня сварливой бело-черной оравы. Жалобный крик щегла означает, что сороки уже залезли в гнездо под толстым суком и крадут птенцов.
Я развожу крылья ещё шире в стороны и позволяю ветру нести меня, подбрасывать снизу, трепать перышки, прочесывать пух, холодить поджатые ноги.
В полусне я кружу над глубокими ущельями улиц, над разваливающимися мостами, над набережными, поросшими травой и хилыми деревцами, которые торчат изо всех щелей, дыр, трещин.
Я прикрываю глаза и позволяю ветру нести меня в сторону серо-синего морского простора. Сквозь темно-синие тучи пробивается солнце, согревая кончики моих крыльев.
Я счастлив. Огромные красные птицы кружатся у меня перед глазами. Они напоминают мне тех, других – стройных, длинноногих, гордых, с тяжелыми кожистыми клювами, которые парили над болотами, теряя на лету маленьких рыбок и улиток. Но эти еще похожи и на воронов – своими длинными когтями и кривыми клювами, приспособленными для того, чтобы убивать и раздирать на куски добычу.
Где же я видел этих птиц? На освещенных лучами солнца стенах под огромным куполом? Или над морем, когда они ровным клином летели вдоль залива? А может, на оставленных бескрылыми изображениях? Или в том далеком лесу, где я встретил оленя со светящимися рогами? И наяву я их видел или во сне?
Не помню? Не знаю, где это было? Над какой рекой, берегом, холмом? Не помню, где видел красных птиц, летящих выше и дальше, чем я сам когда-нибудь смогу долететь? Куда они неслись тогда – такие красивые, что навсегда остались в моей памяти?
Нет, это уже не птицы, не крылья, не светящиеся пышные воротнички вокруг шей, не длинные, подрагивающие в воздухе хвосты... Уже не птицы, а язычки пламени кружат под моими веками, заливают пурпурным огнем мозг. Внизу и впереди я вижу двойное кровавое пятно солнца – одно, сияющее прямо перед глазами на западе, куда меня несет ветер, и второе, отраженное в море. Я жажду тепла, но эти предзакатные лучи так ужасающе холодны... Они совсем не греют.
Я кричу. Поворачиваю к темной линии берега, к пурпурным башням и домам, которые отсюда выглядят так, как будто охвачены пожаром. Я резко взмахиваю крыльями, стараясь побыстрее оставить позади и эту сверкающую, пульсирующую кровавую лужу, и холодное солнце, которое вот-вот погрузится в темнеющие волны.
Страх подгоняет, придает сил, заставляет все чаще взмахивать крыльями... Страх в сердце, в мозгу, в желудке, в дыхании.
Быстрее, чтобы успеть в гнездо, пока красный диск еще не успел окончательно исчезнуть в море. Быстрее, чтобы не упасть в ледяную воду. Я вижу Кею и Ми, вижу, как они ждут меня в своих гнездах, как вытягивают головы к входу, как вскакивают на карнизы, на стропила, кричат, жалуются, зовут.
Я чувствую, что сердце вот-вот вырвется у меня из груди. Ветер относит в сторону выпавшее перо, и оно, кружась, падает в темнеющие внизу волны.
– Если хочешь жить, нужно долететь! – кричу я, ускоряя свой полет к гаснущим на горизонте городским башням.
Я не сбавляю скорости, даже добравшись до сверкающей внизу береговой линии. Я несусь так, как будто за мной гонится ястреб, как будто красное зарево позади – это не обычный закат солнца, а опасная хищная птица.
Я пролетаю над лесом, над спокойной водой канала, мимо каменной башни, откуда доносятся вскрикивания засыпающих коршунов. Ныряю в просвет между темными крышами домов.
– Я здесь! – громко кричу я, влетая сквозь круглое отверстие в крыше. – Я здесь!
Вижу, как Кея и Ми спят, прикрывая крыльями птенцов. Они зевают, разбуженные моими криками, потягиваются, смотрят на меня заспанными глазами, взъерошивают перышки на шее, почесываются.
– Ну зачем ты разбудил нас? – недовольно фыркают они. – Мы спим!
И они снова засыпают. С раскрытым клювом, напуганный тем, что могло со мной случиться, я сажусь на балку над нашими гнездами и чувствую, как мои ноги расползаются в стороны от усталости. Я теснее прижимаюсь к широкой холодной поверхности.
Сердце судорожно колотится – так, что мне даже становится больно, колотится, несмотря на то, что вокруг больше нет ни холодного пурпурного зарева заката, ни кроваво-красных волн, ни бьющего в бок ветра, ни отделявшего меня от берега расстояния, которое лишало уверенности в своих силах.
Зерна падали в высохшую почву. Их подбирали воробьи, синицы, щеглы, трясогузки... После долгого полета мы, распугав мелких щебечущих пташек, опустились в эту золотистую котловину, поросшую зрелой, плодоносящей растительностью. Розовато-серое облачко снялось с места и снова опустилось в невысоких прибрежных зарослях.
Семена лежат прямо на земле, высыпаются из колосьев. Я опускаю клюв, слегка приоткрываю его – и вот он уже полон зерен.
Я со злостью смотрю на еду, которую не могу съесть. Хожу по полегшим пустым стеблям, сожалея о том, что уже не голоден, что просто не способен съесть ничего больше. Пытаюсь проглотить еще несколько зернышек, но это вызывает лишь судороги в желудке и извержение значительной части того, что было съедено раньше.
– Я наелась, а все равно хочу есть! – слышится позади голос Ми.
– Почему я ничего больше не могу проглотить? – спрашивает Кея, поднимая кверху набитый зерном клюв. – Ну разве можно оставить здесь столько пищи?..
Голуби с раздутыми зобами гордо прохаживаются на негнущихся ногах, не в состоянии ни повернуться, ни нагнуться. Они недовольно воркуют, снова и снова пытаясь проглотить еще хотя бы несколько зернышек. Но все напрасно. Наевшись до отвала, они тяжело взлетают и кружат над нами, высматривая подходящее для ночлега место.
Вечереет. Травы отбрасывают длинные коричневатые тени. Косые солнечные лучи пробиваются между стеблями. Я взлетаю на покосившийся трухлявый столб.