Тишина. На ветке надо мной спит горлица Зия, которая уже много лет живет в этой котловине. Ее перья ломаются, крошатся, выпадают. Они уже не блестят так, как мои. Они стали матовыми и потрепанными на концах. Пух на ее голове и грудке кажется стертым, как будто его съела моль, всегда пожирающая перья умерших птиц. Даже легкий ветерок без труда вырывает ее мелкие растрепанные перышки и носит их высоко над покрытой пустынной пылью оливковой рощей.
Между домами когда-то тек ручей. Теперь я уже с трудом нахожу место под камнем, где еще можно высосать из песка немножко влаги. Более слабая и не такая крупная, как я, Зия повторяла все мои движения, погружая клюв в песок вслед за мной. Теперь она сидит с полуоткрытыми глазами, сонная, но в то же время обеспокоенная.
Она знает, что ей надо бы улететь отсюда, надо бы немедленно покинуть это место. Завтра в старом русле ручья уже не будет даже этих крупиц влажного песка, из которых сейчас еще можно высосать хоть каплю жидкости, как это ей удалось сделать сегодня, рядом со мной. Ведь ее клюв меньше и короче, чем мой, и без меня она даже не сможет засунуть его глубоко в песок.
Посеревшие, потрепанные перья, в уставших от яркого солнечного света глазах застыл страх. Птицы, которые долго живут в солнечных котловинах, среди сверкающих белизной камней, видят хуже, а к старости часто вообще теряют зрение.
Ну, разве можно различать детали и видеть все вокруг, если годами живешь среди такого сияния? Разве такой яркий свет может не испортить глаза? Ведь постоянное сверкание так утомляет...
Зия видит совсем плохо. Вчера она не заметила принесенного ветром зернышка. Она уже не может ловить черных муравьев, заползающих ей на лапы.
Зия хочет пережить летнюю засуху, и потому она должна улететь отсюда. Но сумеет ли она сделать это? Я вижу ее лапы – высохшие, побелевшие, покрытые шишками и наростами. Кончики когтей стали совсем прозрачными и просвечивают на солнце. Зия дремлет – ей снится молодость. Она – последняя горлица, оставшаяся в этой долине, а ведь когда-то в ее стае было много птиц. Птиц ловили ястребы и соколы, они умирали от голода и жажды. Некоторые из них перебрались отсюда на берег моря.
Зия осталась. Но переживет ли она это лето? Может, она и не улетает лишь потому, что знает: ее перья не выдержат длительного перелета.
Ей давно уже следовало бы улететь отсюда. Перелет из котловины в город представляется мне простым, но для нее он может оказаться смертельным. Это только на первый взгляд котловина находится совсем близко от города, а на самом деле их разделяет широкая полоса каменистой пустыни.
Далеко за горизонтом прячется теплое соленое море, берег которого сверкает белизной кристаллической соли. Летала ли Зия туда в молодости? Бывала ли она когда-нибудь в городе? Покидала ли хоть раз эту белую котловину? Горлицы привязываются, привыкают к ручьям, скалам, деревьям. Они любят проторенные, хорошо знакомые дорожки, где ничто уже не может удивить их, застать врасплох.
Зия покачивается на ветке, хотя ветра сегодня почти нет. Теплые воздушные потоки поднимаются от раскаленных камней, и достаточно лишь раскинуть крылья в стороны, чтобы, кружась, подниматься все выше и выше.
Зия широко раскрывает глаза и приветствует меня гортанным криком. Она потягивается, расправляет крылья, демонстрируя маховые перья, напрягает рулевые перья на хвосте. Темные маховые перья крыльев – те, что дают возможность быстро взмывать ввысь, – выцвели, стали серыми, ломкими, потертыми. Белая полоска на конце крыла полиняла и потрепалась.
Зия тщетно чистит перья, трепещет перышками, раскладывает на ветке хвост. Она потеряла слишком много перьев из крыльев и хвоста. На фоне неба эти потери похожи на большие дыры. Разве с такими перьями она когда-нибудь сможет взлететь так же высоко, как я?
Я расправляю крыло, провожу влажным клювом вдоль перьев.
Зия делает то же самое, но резкий скрежет говорит о том, что в ее клюве почти нет слюны. Она смотрит на меня. В ее глазах страх. Что делать?
– Улетай отсюда, и поскорее! Сегодня, потому что завтра на дне ручья ты не найдешь даже влажных песчинок! Лети отсюда! – Я взмахиваю крыльями.
Во взгляде Зии я вижу зависть. Вот если бы у нее были такие крылья, как у меня...
Солнце уже перевалило на западную сторону неба и постепенно опускается к горизонту. Если Зия не полетит со мной, я улечу одна.
Я привыкла к этой маленькой светло-коричневой птичке с черной серповидной полоской на шее.
Я оказалась здесь случайно, потому что внезапно повалил снег и намокшие перья не позволили мне продолжать полет. Тогда здесь росли гранаты, апельсины, инжир, розы, а по стенам ползли вверх светлые побеги плюща. Я присела отдохнуть на карнизе и сидела, наблюдая за перепуганной внезапно выпавшим снегом живностью. Мне этот снег напомнил гот город, который я когда-то покинула, испугавшись землетрясения. Страх загнал меня сюда, далеко на юг. Лишь теперь, сидя на этом каменном карнизе, я вспомнила о том, что в том далеком городе снег был вовсе не такой уж редкостью.
И тогда я услышала тихое ритмичное уханье:
– Откуда ты, Голубка? Далеко ли отсюда живешь? Хочешь остаться здесь или улетишь?
Я поняла, что горлица давно уже живет тут одна и что она очень обрадовалась моему неожиданному появлению. Она взмыла вверх, вернулась обратно, села на ветку. Она звала меня следовать за ней, приглашала в свое гнездо.
Я полетела за ней из любопытства. Гнездо из насыпанных горкой веточек, стеблей, трав находилось у стены, под дырявой крышей на чердаке старого сарая.
Кирпичная труба и раскидистый, постепенно засыхающий платан, ствол которого подпирал стену сарая, защищали гнездо от жары.
Кирпичи и широкие светло-серые сучья задерживали солнечные лучи, не давали им проникнуть внутрь. В гнездо попадали лишь отсветы, по стенам сарая скользили пятна света и тени. Зия разглядывала меня с явным удовольствием. Она ворковала, подпрыгивала на месте. Ее глаза блестели, и я поняла, что ей очень хотелось, чтобы я осталась здесь навсегда. Видимо, ей давно уже не хватало общества. Почему она осталась здесь одна? Этого я не знала.
Старый, облезший, слепой на один глаз шакал смотрел на нас снизу и облизывался, демонстрируя желтые качающиеся зубы.
Он доживал в этом сарае свои последние деньки и мог лишь мечтать о том, чтобы схватить быстро взмывающую в небо птицу.
Стоило ему появиться, и Зию начинала бить дрожь. Она фыркала, нахохливалась. Я поняла, что этот шакал сожрал последний выводок ее птенцов, когда они в первый раз вылетели из гнезда. Теперь он лежал в темном углу старого сарая, изредка задирал голову кверху и скулил.
У него не было сил даже на то, чтобы разгребать засохшую землю в поисках мышиных гнезд и больших жуков. Он пытался гоняться за кроликами, но мне ни разу не довелось увидеть, чтобы ему удалось поймать хоть одного.
Мне не хотелось оставаться навсегда в этой белой котловине. Меня пугали ее сухость, отсутствие ветров, пересыхающий ручей, пустота.
Кроме горлинки Зии, здесь больше не было ни одной птицы. Казалось, что даже орлы и ястребы избегали этого места. Я взлетала и кружила над Зией, приглашая ее лететь за мной. Но она не хотела улетать. Самое большее, долетала следом за мной до подножия окружавших котловину гор и поворачивала обратно.
Я возвращалась в город, в мою сухую нишу, и думала о Зии. Я вспоминала о том, как она беспокойно хлопала крылышками и с завистью глядела мне вслед, когда я улетала.
– Останься! – повторяла она, раздувая зоб и раскладывая хвост.
Однажды, когда я прилетела в долину, из сарая больше не доносилось привычного скуления шакала. Он лежал с вытаращенными глазами и окровавленной пастью. Вокруг роились навозные жуки, выкапывая под падалью свои коридоры. Зия боялась подлететь к нему поближе, хотя теперь он не мог причинить ей вреда. Под крышей сарая я заметила свисающих головой вниз темных летучих мышей.