С изумлением слушай я этого новейшего Жасинто. Это было истинное, потрясающее воскрешение Лазаря. «Surge et ambula»,[7] – шептали ему леса и воды Торжеса, и он поднялся из могильной глуби Пессимизма, расстался с фраками от Пуля, et ambulabat,[8] и стал счастливым. Когда я вернулся к себе в комнату, – это было в те часы, которые надлежит посвящать просторам полей и Оптимизму, – я взял в свои руки ныне твердую руку моего друга и, полагая, что он наконец-то достиг истинного величия, ибо он обрел истинную свободу, продекламировал ему мои благопожелания в стиле моралиста из Тибура:[9]
– Vive et régna, fortunate Jacinthe![10]
Малое время спустя через открытую дверь я услышал звонкий, молодой, простодушный, веселый смех. Это Жасинто читал «Дон Кихота». О, блаженный Жасинто! Он сохранил яркую способность к критике и вновь обрел божественный дар смеха!
Прошло четыре года. Жасинто все еще живет в Торжесе. Стены его дома по-прежнему отлично побелены, но остаются голыми.
Зимой он носит грубошерстный плащ и разжигает жаровню. Чтобы позвать Грило или же горничную, он хлопает в ладоши, как это делал Катон. Пользуясь милым сердцу досугом, он уже прочитал «Илиаду». Бороду он не бреет. Он останавливается на лесных тропинках и беседует с детьми. Все местные семьи его благословляют. Я слышал, что он собирается жениться на сильной, здоровой и красивой девушке из Бианеса. Разумеется, от этого брака произойдет род, угодный господу!
Так как недавно он поручил мне взять книги из его книгохранилища («Жизнь Будды», «Историю Греции» и труды святого Франциска Сальского[11]), я по прошествии этих четырех лет приехал в «Жасмин опустевший». Каждый мой шаг по пышным караманским коврам отдавал грустью, словно я ходил по кладбищу. Парча вся сморщилась, прохудилась. На стенах, как глаза, вылезшие из орбит, торчали кнопки электрических звонков и выключателей и извивались трепещущие, освобожденные проволочные нити, среди которых счастливый и полновластный паук ткал свою густую паутину. В книгохранилище все обширные познания, накопленные за века, покоились в глубоком молчании, под толстым слоем пыли. На корешках философских трудов белела плесень; ненасытная моль пожирала «Всемирную историю»; здесь царил мягкий запах гниющих книг, и я, держа платок у носа, был потрясен, обретя уверенность в том, что в этих двадцати тысячах книг не осталось ни одной живой истины! Я решил помыть руки, испачкавшиеся при соприкосновении с этими останками человеческих познаний. Но превосходная аппаратура умывальника и ванной, тугая, распаявшаяся, покрывшаяся ржавчиной, не пропускала ни капли воды, и, так как этим апрельским вечером шел дождь, мне пришлось выйти на балкон и обратиться к небесам с мольбой о том, чтобы они омыли мне руки.
Спустившись вниз, я проник в рабочий кабинет Жасинто и натолкнулся на черную кучу железок, колесиков, лезвий, звонков, винтов… Я приоткрыл окно и увидел, что это телефон, театрофон, фонограф и другие аппараты, свалившиеся со своих подставок, грязные, разрушенные, покрытые многолетней пылью. Я оттолкнул ногой эти отбросы человеческого таланта. Раскрытая пишущая машинка с черными дырами на месте вырванных клавиш походила на беззубый, глупый рот. Телефон, казалось, сплющился и запутался в своих проволочных внутренностях. На искривленной, навсегда умолкнувшей трубе фонографа, раструб которой отвалился, гнездились яйца насекомых. И столь печально и столь нелепо покоились здесь эти гениальные изобретения, что я вышел из этого архицивилизованного дворца, смеясь так, словно все это было остроумнейшей шуткой.
7
Восстань и шествуй
11