После того как Жасинто тщательно вытирался полотенцами: мохнатым, льняным, плетеным (чтобы восставать кровообращение), мягким шелковым (чтобы блестела кожа), он протяжно и глухо зевал.
И этот долгий, непонятный зевок волновал нас, его друзей и философов. Чего не хватало этому превосходному человеку? Он обладал несокрушимой крепостью дикой сосны, растущей на дюнах; светлым умом, способным понять все, умом твердым и ясным, свободным от сомнений и от накипи, великолепным годовым доходом в сорок тысяч, всеми симпатиями скептического и язвительного города, жизнь его ничем не омрачалась, она была светлее и спокойнее, чем летнее небо… И, однако, он постоянно зевал, осязая тонкими пальцами морщины и бледность своего лица. К тридцати годам Жасинто согнулся, словно под тяжестью непосильного бремени! И из-за унылой медлительности каждого его движения он весь, начиная от пальцев и кончая волей, казался опутанным тугими петлями какой-то невидимой сети, в которую он попал. Грустно было видеть скуку, с какой он брал пневматический карандаш или электрическую ручку, чтобы написать чей-то адрес, или снимал телефонную трубку, чтобы отдать приказание кучеру!.. В этом медленном движении его худой руки, в морщинах, избороздивших его нос, даже в его продолжительном и скорбном молчании всегда слышался вопль, идущий из глубины души: «Какая тоска! Какая тоска!» Разумеется, жизнь Жасинто была утомительной – то ли потому, что она была тяжкой и трудной, то ли потому, что она была скучной и пустой. Поэтому мой бедный друг вечно стремился найти в своей жизни новые интересы, новые удобства. Два изобретателя – один из них жил в Англии, другой в Америке, – люди весьма усердные и любознательные, должны были держать его в курсе всех событий и снабжать всеми изобретениями вплоть до самых незначительных – изобретениями, которые могли бы сделать «Жасмин» еще более комфортабельным. Кроме того, он лично переписывался с Эдисоном. Жасинто стремился также дать пищу уму и постоянно искал интересов и острых ощущений, которые примирили бы его с жизнью, – он пускался на поиски этих интересов и острых ощущений по самым далеким путям познания вплоть до того, что в нынешнем году от января до марта проглотил семьдесят семь томов, посвященных вопросу об эволюции морали у негроидной расы. Ах! Никогда еще человек нашего века не боролся столь мужественно со скукой жизни. Но все было тщетно! Даже от столь увлекательных исследований, как это, невзирая на эволюцию морали у негроидов, Жасинто становился еще грустнее и зевал еще протяжнее!
И вот тогда-то он страстно искал прибежища в чтении Шопенгауэра и Екклезиаста. В чем же было дело? без сомнения, в том, что оба пессимиста поддерживали выводы, сделанные им самим на основании долгого и сурового опыта: «Все суета и томление духа, и кто умножает познания, умножает скорбь, и был я царем в Иерусалиме и не возбранял сердцу моему никакого веселья, и возненавидел я жизнь…» Но почему же докатился до столь горького разочарования здоровый, богатый, спокойный и умный Жасинто? Старый оруженосец Грило утверждал, что «его превосходительство страдает от пресыщения».
III
И вот, как раз после января нынешнего года, когда Жасинто погрузился в мораль негроидов и провел электричество между купами деревьев сада, случилось так, что у него возникла непреодолимая духовная потребность отправиться на север, в его старинный фамильный замок в Торжесе. Жасинто никогда не был в Торжесе и в течение семи недель с невероятным отвращением готовился к этому трудному путешествию. На ферме, расположенной в горах, и в суровом замке, где еще осталась башня XV века, в течение тридцати лет жили арендаторы, славные, работящие люди, которые ели свою похлебку среди клубов дыма от очага и сушили пшеницу в барских покоях.