Величие не уступало прелести… Рассказать о долинах, утопающих в зелени, о почти священных лесах, о душистых фруктовых садах в цвету, о прохладе сладко журчащих вод, о часовенках, белеющих на вершинах гор, о скалах, покрытых мхом, о райски сладостном воздухе, о всем величии и о всей красоте этих мест мне не под силу: я человек скромных способностей. Полагаю, что это было бы не по плечу даже великому Горацию. Кто может рассказать о красоте столь простой и невыразимой?
Жасинто, ехавший впереди на ленивой кляче, прошептал:
– Ах, какая красота!
Я, ехавший позади на осле со слабыми ногами, прошептал:
– Ах, какая красота!
Быстрые ручейки смеялись, сбегали с одной скалы на другую. Тонкие веточки цветущих кустов дружески ласково касались наших лиц. Долго летел за нами дрозд перепархивая с черного тополя на каштан, насвистывая гимны в нашу честь. Гостеприимные и приветливые горы… Ах, какая красота!
Восторженно охая, добрались мы до буковой аллеи, которая показалась нам классически благородной. Снова ударив по ослу и по кляче, мальчишка, рядом с которым бежала собака, закричал нам: – Приехали!
В самом деле, в глубине аллеи виднелись ворота фермы, облагороженные гербом из старого камня, изъеденного мхом. За воротами уже яростно лаяли собаки. И как только Жасинто, а вслед зa ним и я на осле Санчо Пансы въехали в ворота замка, навстречу нам сбежал с лестницы седой мужчина, остриженный, как духовное лицо, без жилета, без куртки, с изумлением и скорбью воздевая руки. Это был управляющий Зе Брас. И тотчас же, здесь же, на камнях двора, всплыла на свет божий волнующая повесть, которую в полном недоумении лепетал под аккомпанемент лая собак бедняга Брас и из-за которой лицо Жасинто стало бледным от гнева. Управляющий не ждал его превосходительство. Никто не ждал его превосходительство. (Он произносил: «Его первосходительство».)
Поверенный, сеньор Соуза, с мая месяца живет где-то возле границы – он ухаживает за своей матерью, которую лягнул мул. Ну и, конечно, произошло недоразумение, письма затерялись… Ведь сеньор Соуза рассчитывал, что «его первосходительство» прибудет только в сентябре, на виноградный сезон. Ни в одной комнате работы еще не начаты. И, на несчастье «его первосходительства», крыши еще не крыты черепицей, а в окна еще не вставлены стекла…
Я скрестил руки, охваченный вполне понятным ужасом. Ну а наши сундуки – сундуки, отправленные в Торжес со столькими предосторожностями еще в апреле, сундуки, битком набитые матрасами, предметами роскоши, цивилизации?… Потерявший рассудок, ничего не понимавший управляющий таращил свои маленькие глазки, в которых уже дрожали слезы. Сундуки?! Ничего не приходило, ничего не появлялось. В своем смятении Зе Брас искал их под аркадами двора, в карманах своих панталон… Сундуки? Нет, сундуков не было!
В это самое время кучер Жасинто (тот, который доставил лошадей и экипажи) с важным видом подошел к нам. Это был человек цивилизованный: он сразу же во всех обвинил власти. Еще когда он служил у господина виконта де Сан-Франсиско, то из-за нерадения властей таким же образом по дороге из города в горы пропали два ящика со старой мадерой и ящик с бельем барыни. Поэтому он как человек, умудренный опытом, не доверяя нации, не отпустил экипажи, и теперь все, что осталось у его превосходительства, – это линейка, пролетка, двухместный экипаж и бубенчики. Только вот в этих диких горах нет таких дорог, но которым они могли бы проехать. И поелику до фермы можно было добраться лишь в больших повозках, запряженных волами, то он закрыл экипажи брезентом и оставил внизу, на станции, в полном порядке…
Жасинто все еще стоял впереди меня, держа руки в карманах:
– Как же быть?
Нам оставалось только поужинать похлебкой дядюшки Зе Браса и улечься спать на соломе, которую нам ниспослала судьба. Мы вошли в дом. Старинная лестница вела на крытую веранду, находившуюся в передней области здания и украшенную ящиками, полными земли, в которых цвели гвоздики и которые стояли между массивными гранитными столбами. Я сорвал одну гвоздику.
Мы прошли веранду. И мой бедный Жасинто узрел наконец залы своего замка! Они были огромные, с высокими стенами, выбеленными известкой, но почерневшими от времени и от запущенности, пустые, удручающе голые являющие собой лишь остатки жизни и жилья, – в углах можно было обнаружить только гору корзин да несколько мотыг. На высоких потолках из черного дуба белели пятна – это небо, побледневшее к концу дня, просвечивало сквозь дыры в крыше. Ни одно стекло не уцелело. Время от времени под нашими ногами скрипела и проваливалась какая-нибудь прогнившая доска.