Перед парадным входом ещё торчала парочка вездесущих попрошаек, одна из низкопробных уличных порн, невзрачная и костлявая, недовольно зыркала на шикарную по сравнению с ней Мауру, а слуга-сторож обходил дом и всю усадьбу по периметру. Но к парадному входу наш провожатый нас, конечно, не повёл, а повёл он нас кружным путём к малозаметной калиточке в высоком каменном заборе, постучался в неё каким-то явно условным стуком, с той стороны слегка скрипнул засов, и калитка открылась, впуская нас во двор. Да и во дворе нас повели не к самому дому через сад, а в стоящий почти у самой калитки погребок. Мы обменялись понимающими ухмылками, когда оказалось, что дверь погребка запирается не снаружи, а изнутри, и между полками для амфор имеется проход, ведущий к другой дверце — ясно уже, что из погребка в подвал дома ведёт подземный ход. Юлька рассказывала нам, что в своём последнем пристанище Циклоп в реале соорудил не одну, а несколько потайных лазеек, дабы в случае чего улизнуть втихаря по какой-нибудь из них, да только вот когда они ему понадобились, все их выходы оказались известными посланной арестовать его для выдачи римлянам страже Прусия.
И в подвале дома наш провожатый не повёл нас наверх, а провёл коридором в соседнее помещение. Первое, что мы увидели в нём — это заваленный папирусами столик, и лишь затем — стоящего у окошка и освещаемого лунным светом Ганнибала Барку.
В Карфагене двенадцать лет назад нам доводилось его видеть лишь издалека и мельком — не того мы были полёта птицы, чтобы общаться с самим суффетом Карфагена. Ведь кем мы были-то тогда, если вдуматься непредвзято? Пусть и не совсем уже простой, пусть и элитной, пусть и весьма высокооплачиваемой, но всё-же наёмной солдатнёй, не имеющей никакого отношения к карфагенскому государству, а служащей в маленькой частной армии одного из олигархических семейств. И если именно у нашего олигарха и имелись несколько особые отношения именно с этим суффетом, то кого этим можно было удивить в Карфагене? Это были их дела, а нашего положения наёмников они не касались никаким боком. Теперь же, спустя двенадцать лет — вот он, Ганнибал Тот Самый, стоит перед нами и принимает нас — пусть и не самих по себе, пусть как посланцев того самого олигарха, но тем не менее. Раньше мы подобной чести как-то не удостаивались.
— Я рад видеть в моём доме доверенных людей моего старого друга Арунтия, — приветствовал нас Одноглазый…
22. Одноглазый
— Да, я наслышан и о вашем государстве, — кивнул Ганнибал, — Друг и союзник римского народа? Не очень-то это хорошо, судя по Карфагену, а в скором времени, как я сильно подозреваю, и по Вифинии…
— Мы, скорее, в положении Масиниссы и Эвмена Пергамского — ну, с поправкой на наши масштабы, конечно, — возразил я.
— Эти — да, в гораздо лучшем положении. Но вот надолго ли? Сейчас Нумидия нужна Риму в качестве пугала для Карфагена, а Пергам — как союзник против Селевкидов и Македонии. А когда не станет их, будут ли нужны Риму эти друзья и союзники? Я вот и родосцам пишу об этом же. Сицилия, Корсика с Сардинией — это были мелочи, но за ними последовали юг Испании и побережье Иллирии! И вы думаете, что римляне остановятся на этом? Аппетит приходит во время еды, и в конце концов римляне войдут во вкус! А уж повод — рассказать тебе, как это делается?
— Я знаю уже об этой истории с Сагунтом, почтеннейший. Но есть же и немалая разница между тобой и римскими наместниками, и я говорю сейчас вовсе не о воинских талантах — есть такие, как Варрон, но бывают ведь изредка и такие, как Сципион, которого ты и сам признал достойным себя…
— Сципион — да, — тяжко вздохнул побеждённый им при Заме полководец, — Будь у меня тогда такое войско, как в начале войны, а не те его жалкие остатки — посмотрели бы мы ещё, чем бы кончилась наша с ним встреча. Увы, свершившееся — уже свершилось, а прошлого не вернуть и не изменить даже бессмертным богам. Но ты говорил о другом?
— Да, я говорю о другом. Когда ты затевал свой поход, ты мог позволить себе планировать войну на несколько лет вперёд. Ты был уверен, что тебя не сменят через год другим человеком, который и одержит подготовленную тобой победу и получит за неё всю славу, добрая половина которой по справедливости должна была достаться тебе…
— А римский консул или претор не планирует своих действий дальше, чем на год, после которого его всё равно должны сменить, — закончил за меня карфагенянин, — Да, я понял тебя — если вы будете достаточно сильны, чтобы уверенно продержаться этот год даже при самых неблагоприятных обстоятельствах — римскому наместнику нет никакого смысла затевать с вами войну, победу в которой одержит уже не он, а кто-то другой.
— И поэтому нам, чтобы избежать ненужной нам войны с Римом, достаточно просто не начинать её самим, — добавил я.
— Испанским преторам, я слыхал, продлевают теперь срок их полномочий ещё на год? Значит, вы должны теперь рассчитывать свои силы на два года, а не на один?
— Новые преторы всё равно избираются, почтеннейший, просто для них находят другие задачи, и прежний претор не может знать об это заранее, с самого начала своего года. Он не уверен во втором годе и всё равно планирует только на один текущий.
— А если будет уверен? Ну, допустим, очередная война на Востоке, на которую и отправят новых преторов вместо Испании?
— Мы продержимся и два года, если это понадобится. Прошлым летом мы уже развернули третий легион — на него, правда, нет двух полных составов на смену этому…
— Двух полных составов на смену?! — опешил Одноглазый, — Так! А на первый и второй они у вас уже есть? Так это что же тогда получается? Три легиона вместо одного, шесть вместо двух и девять вместо трёх?!
— Да, если призвать весь контингент разом, то каждый наш легион развернётся в три, — подтвердил я, — Но девяти легионов у нас не наберётся — я же сказал, что на третий нет пока двух полных составов на смену основному.
— Да пускай даже и шесть — не будем считать этот третий, который нужен вам для охраны ваших границ от разбойных набегов дикарей. Шесть ИСПАНСКИХ легионов! Если бы вы только знали, как мне не хватало испанцев в этой последней войне! Галаты — да, они храбры, как и галлы, но точно так же неорганизованны и не годны к правильному бою. А эти вифинцы — ну, кое-что они умеют, но что это за бойцы? У вас — испанцы, и их — шесть легионов, а у римлян в Бетике — один. Так чего же вы ждёте?! Вы же с лёгкостью сомнёте его и сбросите в море! Да я бы на вашем месте…
— Да, Пятый Дальнеиспанский — легко. Восьмой Ближнеиспанский уже труднее — не было бы уже фактора внезапности, но справились бы и с ним. Хорошо, уничтожаем мы их, сбрасываем их остатки в море, но дальше-то что? Чей флот господствует на море?
— А что вам море? И в ТУ войну на море господствовал римский флот, но разве помешал он моему походу в Италию?
— Ты и нам предлагаешь прогуляться туда по суше и через Альпы? Не обессудь, почтеннейший, но в наши планы это не входит. Да и не об этом речь, а о том, что не имея флота, способного потягаться на равных с римским, как мы сможем помешать высадке в Испании всё новых и новых римских войск?
— И что вы, на суше их не разобьёте?
— Сколько раз, почтеннейший? Ты сделал это при Требии, при Транзименском озере и при Каннах, но к концу ТОЙ войны у Рима всё равно было уже больше двадцати легионов — заметь, ПОСЛЕ всех тех потерь, которые они понесли от тебя. И ты сам сказал о тех жалких остатках своего прежнего войска, с которыми даже ТЫ не смог выиграть у Сципиона при Заме. Ты выигрывал сражения, пока было с кем, но ты нёс потери, которых не мог восполнить достойной заменой. В том же положении оказались бы и мы, если бы вдруг сошли с ума и вздумали воевать с Римом. Двадцать — это не шесть и даже не девять. Даже при размене двух римских легионов на один наш мы всё равно проигрываем войну и теряем наше государство и все связанные с ним надежды, а для того ли мы его создавали?
— Я разве предлагаю вам воевать с Римом в одиночку? Филипп Македонский не очень-то доволен тем униженным положением, в которое его поставил Рим. Он мечтает о реванше и не упустит случая, если судьба пошлёт ему сильного союзника.