Гусев же склонялся к мысли, что концентрация оружия и нервов на одной весьма ограниченной площадке достигла критической массы, и стрельба началась просто потому, что она должна была начаться, неизбежная, как исторический процесс. В мире, в котором правило балом насилие, переход из стадии переговоров к силовому решению проблемы требовал совсем незначительного толчка.
Может быть, поэтому его никто и не почувствовал.
Глава двадцать пятая
— Ложись! — скомандовал Тунец.
Но лечь Гусев не успел.
Его словно кувалдой в грудь ударили. Из легких вышибло воздух, в глазах потемнело. Словно в полубреду, он поднялся на ноги, но сразу споткнулся и в конечном итоге все же оказался на земле, хотя его личной в том заслуги никакой не было.
Выстрелы были практически не слышны. Звуки, которые издавали, падая на асфальт, срезанные пулями ветки, и то были громче.
Боль в груди была страшной, но стоило признать, что бронежилет Гусева таки спас.
Кто-то закричал.
Гусев с трудом перевернулся на живот, застонал от боли и оторвал голову от земли, как раз в тот момент, чтобы успеть заметить бегущего по аллее Каца. Мгновением спустя бегущий по аллее Кац превратился в падающего на асфальт Каца, а на груди его расплывалось красное пятно.
За своим пистолетом Гусев даже не дернулся. В перестрелке явно участвовали профессионалы, и вряд ли его скромный вклад способен на что-то повлиять. Да и под ногами у команды Тунца путаться не стоило.
Пули из крупнокалиберной снайперской винтовки прилетела в голову лежащего на асфальте Каца, и Гусев злорадно подумал, что никакой криокамеры тому больше не светит. Одно дело — восстанавливать мозг после кислородного голодания, и совсем другое — собирать его пинцетом на нескольких квадратных метрах сквера.
— Пожалуйста, — сказал Тунец.
— Как там вообще? — спросил Гусев, внезапно вспомнив, что у него есть связь.
— Полежи так еще минутку, — попросил Тунец.
— Вообще не вопрос, — сказал Гусев, но больше себе, чем своему собеседнику.
Гусев лежал.
Наверху стреляли, кричали и умирали люди, а Гусев лежал на сыром вечнозеленом газоне и тихо про себя радовался, что его одежда пропитывается водой, а не кровью.
Мелкая человеческая радость.
Потом все кончилось. Гусеву помогли подняться на ноги, дойти до скамейки и сесть. В отдалении уже слышались полицейские сирены.
Сначала Гусева отвезли в больницу.
Сняли с него бронежилет, продемонстрировали засевшую в пластине пулю, просветили рентгеном, диагностировали перелом двух ребер, дали болеутоляющего, наложили на грудь тугую повязку и рекомендовали на время отказаться от тяжелого физического труда и чего-то другого, очень на него похожего.
На этом легкая часть закончилась.
Из больницы его привезли в полицию, где он сидел на жестком стуле, уклончиво отвечал на одни и те же задаваемые по кругу вопросы и требовал своего адвоката или хотя бы вернуть ему телефон.
Часа в четыре полицейским это надоело (Гусеву это надоело значительно раньше) и его оставили в покое. Даже в камеру не отвели, просто заперли допросную комнату и куда-то свалили.
Гусев размышлял о том, хороший это симптом или плохой, курил сигареты из смятой пачки и думал, как бы ему добраться до телефона и адвоката.
В делах общения с представителями власти Гене-Геноциду равных не было. Или были, но Гусев их пока не встречал.
Через два часа его усадили в машину и снова куда-то повезли.
В большое административное здание в центре Москвы.
Генерал Шапошников все еще был высок, худощав и суров лицом. А еще он свое суровое лицо кривил так, словно у него зубы болели.
— Садитесь, — сказал он.
Стул в кабинете генерала был куда мягче и анатомически удобнее, нежели его собрат в комнате для допросов.
— Где мой адвокат? — спросил Гусев.
— Пьет кровь из моих подчиненных, — сказал генерал.
— А где остальные мои люди?
— Ага, — сказал генерал. — Значит, теперь вы признаете, что это были ваши люди? Правильно делаете. Потому что в сказку «я просто сидел на скамейке и беседовал со старым знакомым, а потом внезапно началась стрельба» я бы все равно не поверил.
Гусев пожал плечами. Сейчас он уже не видел смысла лгать.