Находясь на расстоянии тысячи световых лет друг от друга, древние боги научились поддерживать плотную, практически мгновенную связь, поэтому в дальнейшем сообщил древний, что будет говорить от лица всего своего народа. Обозначив пределы своей компетенции, гость наконец огласил цель своего визита. По мнению его народа рукав Персея был недостаточен для существования двух столь великих разумных рас. По оценкам древних ореол обитания даже одной разумной особи составлял не менее квадрилиона квадратных парсек, следовательно, человечеству, как представителю более молодой и менее развитой цивилизации, надлежало уступить.
Нет, он не пытался угрожать! Он говорил с пустоголовами так, как мог говорить только представитель одной великой расы, чудом прорвавшейся сквозь «Великий фильтр» жизни, с представителями другой, не менее значительной и проделавшей аналогичный тернистый путь. Вместо угроз он предлагал вдумчиво, обоюдно, без каких-либо лишних эмоций всё обсудить и совместно прийти к единственному очевидному и верному решению. Жаль, что для человечества оно не сулило ничего хорошего.
Впрочем, для пустоголовов не было причин сомневаться. Они были готовы сию секунду, прямо сейчас преклонить колено перед могуществом альфа расы и незамедлительно снять свою кандидатуру со сцены бытия. В иные времена мне бы показалась отвратительной эта их покорность и самоуничижение, но, прожив с ними бок о бок долгое время, я научился хорошо понимать своих преобразившихся собратьев. В жизни продвинутого интуиста не существует неопределенности. Объявление войны, последующая борьба за выживание, и прочее сопротивление кажутся ему бессмысленной тратой времени перед лицом исчерпывающего пророчества великого оракула. «Если ты заранее знаешь итог, зачем тратить время на пустые надежды!» – кажется постоянно напоминает себе каждый из них. Впрочем, даже само понятие надежды пустоголову бесконечно чуждо. Чтобы тешить себя счастливой иллюзией завтрашнего дня, должен существовать хоть кто-то способный ощутить во всей полноте зыбкость и эфемерность дня сегодняшнего. К подобным переживаниям мои потомки давно потеряли всякую способность.
Но, несмотря на безоговорочное принятие своей участи, их решение нисколько не заинтересовало древнего. По всей видимости он считал, что человечество вправе отказаться, что окончательное решение в этом вопросе может принять лишь тот, кто не потерял самоидентичности, чьё самосознание, наделённое склонностью к эгоизму и сомнениям, все ещё давало своему обладателю робкую надежду на грани смысла и самообмана.
Тогда-то пустоголовы хватились. Они принялись искать последнее сохранившееся сознание и каким-то совершенно непостижимым образом отыскали мое. Мне представлялось, что все это время, оно хранилось где-нибудь на старой флешке, в пропитанной запахом пота каморке сисадмина, и только по несчастливой случайности попало на глаза моим мучителям. Очистив флешку от паутины и спиртом протерев покрывшиеся окислом контакты, они возвратили к жизни мою сущность, и, сделав это, не задумываясь потребовали ответов. Мои мучители набросились на меня словно папарацци на кинозвезду, идущую по красной дорожке, твердя наперебой: «Решение, решение, решение!»
Сказать, по правде, происходящее отдавало каким-то фарсом. Я прекрасно знал, что, также, как и миллионы других ответов, оракулам известен наперёд и мой, а значит весь этот нелепый спектакль разыгрывался лишь для одного зрителя, все ещё верящего в свободную волю и неопределенность выбора – то есть для меня. Древним ответ также был известен заранее, но в отличие от пустоголовов они обладали сознанием, а значит по-прежнему жаждали оправданий. Сейчас ими движило непреложное свойство сознания своими решениями ублажать не только себя самого, но и внутреннего судью, наблюдателя, эдакого сверх «Я», следящего за поступками и дающего этим поступкам оценку, поэтому, принимая решение уничтожить другую цивилизацию, они испытывали что-то наподобие угрызений совести.
Я вспомнил, что похожие чувства переполняли меня, когда я нёс к доктору смертельно больного Франкенштейна, с ясным намерением его усыпить. В тот момент, когда уже все было предрешено, я по-прежнему с надеждой глядел в глаза больного страстно желая лишь одного, чтобы это создание, жизнь которого по какой-то нелепой случайности оказалась в моих руках, поддержало мое решение, подало мне знак, согласилось с тем, что я вправе отнять у него единственное, что связывает нас всех с этим миром. Но жизнь, как известно, не справедлива – животное не посчитало нужным успокоить мою совесть. Оно презрительно отвернулось тогда, а сейчас отвернулся и я.