Времени на такие вот досужие домыслы у него теперь было много, не то что раньше, когда некогда было подумать и о самом насущном.
Прежде он не задумывался, а тут его поразила мысль, как много в древнейшем фольклоре разных народов, буквально всего человечества, в бесчисленных мифах, сказках, легендах всякого рода превращений, самых причудливых метаморфоз. В тех же русских сказках: ударился Иван–царевич оземь и обратился соколом. А то в волка превратится или в ворона… Всякое живое существо могло превратиться в любое другое существо, было бы лишь некое необходимое средство для этого — слово заговорное, зелье колдовское. И все это описывается так часто, происходит так легко и естественно, так прочно запечатлено в сознании всех народов, что, пожалуй, не могло быть лишь пустой и нелепой выдумкой — явно за этим что–то стоит. Даже богов люди выдумали позднее, а языческие верования, связанные с превращением в животных, уходят своими корнями в глубочайшую древность, то есть в такую древность, которую и представить–то себе нельзя. В такие глубины архаики уходят, когда наивное сознание человеческое, пожалуй, и сочинять–то еще не умело, но зато соприкасалось, возможно, с такими явлениями, о которых мы и понятия не имеем теперь.
Мелькало в голове что–то насчет «метемпсихозы» древних греков, насчет буддийской «кармы» и «сансары», но туманно, отрывочно, поскольку мало об этом знал. Он даже пожалел теперь, что не познакомился в свое время основательней с этими древнейшими теориями метаморфоз, считая их пережитками каких–то примитивных суеверий. Помнилось смутно, что после смерти душа человека переселяется в какое–нибудь животное (если благородно жил, то в благородное, а если нет — то в нечистое какое–нибудь).
А что, если с ним именно это случилось? Но досрочно, еще при жизни, другое воплощение получил?.. «Постой, а почему же досрочно? — тут же пришло на ум. —
Может, я умер уже, отдал концы. Внезапный инфаркт — и… «Так души смотрят с высоты на ими брошенное тело».
Да, но где же тогда его тело? Если бы он видел свой собственный труп, то и впрямь бы считал себя умершим. Но нет, то тело, которое было при нем, он и ощущал как естественно присущее ему, как свое собственное тело, но только превратившееся невесть во что, в какое–то мерзкое, покрытое серо–черными перьями безобразие. Мало того, начинало казаться уже, что таковым оно было всегда, изначально, а то прежнее, человеческое, дано было только на время ему. О, как он тосковал сейчас по нему, как оплакивал его, так мало ценимое прежде! Но Господи, зачем же ему оставлены тогда человеческий ум и душа — не лучше ли было бы и их заменить на вороньи?.. Но кто ему мог ответить на эти вопросы, где и кем это было решено? Возможно, за каким–то процессом не уследили, и его превращение затормозилось, сбилось где–то на полпути. И что же теперь дальше будет: душа понемногу тоже станет вороньей или же с сознанием человека и обликом вороны вот так и придется остаток жизни прожить?.. И чьей жизни остаток — вороньей или человечьей?.. Если человеческой, так это еще лет тридцать мучиться, а вороньей — может, и недолго осталось летать. Хотя ведь и вороны, кажется, долго живут, но от этого радости тоже мало…
От всех этих мыслей голова шла кругом и тоска накатывала страшная. В такие минуты Вранцов жалел даже, что ему оставлено человеческое сознание, что при нем остался весь его разум, который ничем помочь не способен, а лишь усиливает мучения то бесплодными попытками добраться до истины, то ужасным пониманием безвыходности и тупика.
Поначалу он испытывал отвращение не только к самим воронам, но даже к мысли о них. Видеть их не мог. Слишком живо одним своим обликом напоминали эти пернатые твари о несчастье, постигшем его. Но со временем, коль уж все равно так случилось, стал припоминать, что знал об этих птицах, что читал или слышал о них.
Птица эта всегда привлекала внимание людей, даже пословиц и поговорок о ней сложили больше, чем о какой–либо другой. Всяких сказок, легенд много. И в песнях часто поется о ней неспроста. И в поэзии ворон — традиционный поэтический образ. Взять хотя бы «Ворона» Эдгара По:
Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,
Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор.
Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,
Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,
Хриплым карком: «N e v e r m o r e»?[2]
Чаще всего образ этот связан с какими–то мрачными пророчествами, с грядущей печалью, с погибелью, с мором или войной. И чем больше припоминал он литературных примеров, тем сильнее убеждался, что к ворону особое отношение, что птица эта на особом счету. Она витает как бы на окраине жизни, где–то на границе реального и ирреального, там, где таинственным образом соприкасаются наша жизнь и какие–то иные, неведомые нам, запредельные сферы.