Эта жажда попасть хоть на время домой была так сильна, что сделалась в конце концов форменной манией. Особенно когда с ней стала связываться мысль о возможной обратной метаморфозе, на которую в глубине души он все еще продолжал надеяться. Он не был настолько наивен, чтобы очень уж ухватиться за эту идею. Но, представляя себя за столом в своем кабинете, так реально, так ощутимо начинал чувствовать что–то прежнее, человеческое в себе, входить в прежнюю роль, что попробовать все же следовало. Тем более что возможность была.
Уходя на работу, Вика обычно оставляла форточку на кухне открытой — этим путем и можно было проникнуть внутрь. Раз за разом он взвешивал все «за» и «против», мучимый этим неотвязным желанием, но и страхом, что рискованная операция может плохо кончиться для него. Кроме вполне разумного опасения, что заметит кто–то из соседей, был другой, гораздо более сильный, инстинктивный страх — боязнь замкнутого пространства, боязнь всякой птицы оказаться в западне. Мысленно проделывая всю эту операцию с форточкой, он упирался всякий раз в воображаемую, но до жути реальную картину — форточка вдруг захлопывается сама собой, и он оказывается пойманным, как в западне, в своей собственной квартире. Сколько бы ни убеждал он себя, что не с чего ей захлопнуться, что можно на всякий случай и щепкой заложить, эта свойственная всем птицам клаустрофобия была сильнее его.
Но наведаться домой мучительно хотелось, и однажды он все–таки решился. Выбрав время, когда все взрослые были на работе, а дети в школе, он зорко (не следит ли кто за ним) оглядел двор и одним махом, очертя голову, перемахнул с ветки на кухонное окно, зацепившись когтями за край форточного проема. И тут же вниз, на табуретку у окна, с холодной улицы в кухонное тепло. Боязливо косясь на форточку, напряженно прислушиваясь к квартирной тишине, он первые мгновения ничего не видел вокруг — лишь когда сердцебиение поутихло, настороженно огляделся по сторонам.
Сначала показалось, что попал на какую–то чужую кухню, значительно более просторную и обставленную иначе, чем у него. Но тут же сообразил, что это лишь кажется так, поскольку изменились пропорции, масштаб восприятия иной. На самом деле все было по–прежнему, все так же, как и в последний раз, когда утром перед работой он завтракал в ней. Там же холодильник в углу, там же висели вологодская прялка и кухонное полотенце на стене, в том же знакомом порядке посуда на полках. В раковине две чашки, две чайные ложечки, оставшиеся от завтрака, и нож со следами сливочного масла на лезвии. Знакомый кофейник и глубокая сковорода под крышкой на плите.
Но самое главное, запах знакомый, родной — неповторимый запах Викиных голубцов, которые он очень любил. Не стремясь и не очень–то умея готовить, одно блюдо, а именно эти голубцы, жена стряпала отменно, и, судя по запаху, ими была заполнена сковорода.
Он прислушался, склонив голову набок — в квартире глубокая тишина. Только наверху у соседей тягуче гудел пылесос да еле слышно бормотало о чем–то радио на стенке. Поддавшись искушению, он перескочил на плиту и клювом осторожно снял крышку со сковороды. Обернутые в свои бледно–зеленые капустные пеленочки, наполовину утопленные в соусе, плотно, один к одному, лежали еще теплые голубцы. Пряный чесночно–мясной запах так ударил в нос, что голова закружилась и дыхание сперло в зобу. Там было штук десять–двенадцать, и, съев один, можно было чуть раздвинуть остальные, чтобы незаметней сделать пропажу. Но этого он позволить себе не мог — вовремя опомнился. Поштучно жена их наверняка не пересчитывала, но у нее был наметанный глаз, и заметить непорядок могла. Что она подумает в этом случае? Нет, он не должен ни к чему даже прикасаться в собственном доме — как бесплотный невидимый дух, он может лишь облететь родную квартиру и тут же, не оставив следов, покинуть ее.