Мог бы целый трактат написать о современном вранье: классифицировать его виды и подвиды, показать их разнообразие, описать способы употребления, провести сравнительное исследование. Избавленный теперь от необходимости врать навсегда, он так отчетливо видел и понимал всю эту систему, будто всю жизнь ее изучал и исследовал.
Вранье постепенно развивалось и набирало силу. Уровень загрязнения ложью в обществе год от года повышался, но происходило это так плавно, так постепенно, что не ощущалось особого дискомфорта и казалось, все идет нормально. Так, иные токсины, отравляя понемногу организм, со временем становятся даже необходимы ему, занимают какое–то место в общем биохимическом балансе. Если, солгав, любое дело можно сделать проще и лучше, кто же станет не лгать? И каждый врал не задумываясь и выслушивал вранье не морщась, просто чтобы повседневному ходу дел не мешать.
Понемногу вранье набирало силу, выходило, так сказать, на оперативный простор. Врала статистика, неизменно рапортуя о новых значительных достижениях, а неудобные цифры либо пряча под ворохом непонятных процентов, либо просто избегая в сводки включать. Врала пресса, почти не стараясь уже выглядеть объективной; врали по бумажке докладчики на собраниях, врали с честными лицами дикторы на экране телевизора. Врала литература, смело касаясь острых проблем, но трусливо подгоняя их под заранее известные решения. Врали даже географические карты языком своих топографических знаков и символов: меняли свое течение реки; засекреченные, исчезали целые города, неправильно указывались мосты и железные дороги, убирались одни объекты и на их место наносились другие, неверно разворачивались целые городские районы, указывались на них улицы и дома. Что с того, что со спутников все давно уже сфотографировано, — врали из принципа, из любви к искусству, лгали на всякий случай, просто так. И, не отставая от других, отчаянно врала родная социология занимаясь не тем, что важно для общества, хоть и болезненно, а тем что рисует действительность в приятных розоватых тонах. Не успевала она примерить одни розовые очки, как спешно следовало заказывать другие, еще более розовые. Не Мудрено, что взор ее помутился, и дальше своего носа бедняжка уже не видела. Впору уж было обзаводиться клюкой, чтобы нащупывать дорогу под ногами.
А там, где соврать уж совсем никак было нельзя, вступала в свои священные права тайна: то производственная, то некая ведомственная, то якобы государственная. Повсюду, над каждым служебным окошком, у каждой двери и парадного подъезда висели зримые и витали незримые запреты и ограничения: «посторонним вход воспрещен», «без доклада не входить», «без допуска не выдавать», «спецпропуск», «спецхран» и т. д. и т. п. Прежде чем ответить на простейший вопрос, всюду вас сурово допрашивали: зачем? кто такой? по какому праву? от какой организации? Уходили утрясать, а вернувшись, отвечать на вопрос отказывались. Социология, которая в основном тем и занимается, что задает тысячи вопросов в надежде получить ответ на тысяча первый из них, тихо в этих условиях агонизировала. Люди во время опросов старались уйти от ответа, отвечали неоткровенно или прятались за дежурными фразами. Необходимую научную информацию и статистические данные приходилось добывать по крупицам. С каждым годом общество все плотнее зажмуривало глаза и затыкало уши, в надежде избавиться таким путем от всяких не очень приятных картин. «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу!» — пел по радио дружный хор.
Повсюду тебя окружают тайны, запреты, призванные умалить, унизить, внушить священный трепет перед важностью учреждения, которое ты посетил. Ты умаляешься, превращаешься в смиренного просителя — тебе тошно жить. Но вот приходишь к себе на службу, занимаешь родное насиженное кресло — и сразу вырастаешь в собственных глазах. Теперь уже ты сам становишься хранителем тайны, жрецом таинственного божества, от гнева или милости которого зависят благосостояние и судьба! Теперь уже у тебя самого под дверью томятся несчастные просители, заглядывают в глаза, с благодарно–доверчивым видом выслушивая твое вранье, — не дай бог заметишь, что тебе не верят, еще, чего доброго, затаишь зло.
В конце концов он привык, приспособился, понял, что и в самом деле без этого нельзя, не может быть нормальных деловых отношений без некоторой доли вранья. Сплошь и рядом так действительно было проще, удобней работать, легче решать проблемы или, по крайней мере, отделываться от них.
Вранье на службе, в редакции, это была особая статья. На службе было проще и легче врать. Здесь вранье прямо входило в круг обязанностей и потому как бы теряло свой личный смысл. Не врать автору было нельзя, потому что автор тоже врал и ловчил и любой правдивой информацией мог воспользоваться в своих интересах. И возникала сложная система умолчаний, иносказаний, тонких намеков и прозрачной лжи, система, в которой неопытному человеку не разобраться. Выболтать что–либо, допустить утечку информации считалось тяжким проступком — правдивость расценивалась на уровне профнепригодности. В конце концов этого требовали интересы дела, и в определенных пределах он Вранье допускал. Бывает же производственная необходимость, какие–то деловые соображения, которые постороннему не понять.