Московской области. Так что в этом отношении он принадлежал теперь к более редкой породе живых существ, примкнул, так сказать, к меньшинству.
Ни в коей мере он не представлял себе прежде истинных масштабов города, истинных размеров его населения. Теперь же, наблюдая его постоянно с каких–то верхних точек, поражался безмерности покрытых городской застройкой пространств, неисчислимости горожан. В отношении к теперешнему его малому росту огромность города еще более гипертрофировалась в сознании, действуя иной раз самым болезненным образом. До того бывало невмоготу, что на целые дни он забивался к себе на чердак, только бы не видеть, не ощущать циклопических размеров города, его чудовищной, невообразимой суеты.
Другие вороны таких страданий не знали. Они спокойно летали в городских лабиринтах в поисках корма, стараясь лишь не очень сближаться с машинами и людьми. Для них городские улицы — это не более чем среда обитания, такая же, как тундра или лес. Он же, Вранцов, видя и понимая куда больше их, не мог уберечься от переживаний и стрессов — слишком впечатлительным для вороны он был.
Задумавшись, кого можно по численности поставить на второе место в городе, он вдруг понял: машины — их было почти столько же, что и людей. Эти рычащие, гремящие, заполняющие все дороги, все улицы и переулки, все свободные пространства механические существа и впрямь были столь же бесчисленны, как и толпы горожан. Но чувствовали себя гораздо вольготнее. Их железные, воняющие бензиновым перегаром стада занимали лучшую, самую широкую часть улицы, а люди жались на узких тротуарах по краям ее. Поголовье машин в городе неуклонно увеличивалось, заполняя все улицы, набережные, переулки, сбиваясь на стоянках в огромные гурты, загромождая своими безобразными железными стойлами–гаражами все дворы, захватывая все больше и больше городского пространства, загрязняя воздух, производя ненавистный шум. Прежде и сам мечтавший о собственном автомобиле, Вранцов стал неприязненно относиться к ним. Он хорошо понимал теперь собак, которые бросались на эти железные чудища, яростно облаивали их. Ему и самому были противны их тупые железные морды, их шум, их отвратительный, удушливый смрад. Люди приспособились и не обращали внимания —
собакам и воронам было трудней.
Раньше он все–таки не представлял себе до конца, что такое современный город, насколько это искусственная, далекая от природной среда. Земля, скрытая под асфальтом, замурованная под фундаментами бесчисленных зданий, нигде почти не была видна. Небо, видимое лишь клочками, всегда затянутое сероватым смогом, мнилось пустым и никчемным — об истинной голубизне его и огромности никто не подозревал. Хилые деревца, торчавшие из зарешеченных окошек в асфальте, казались какими–то арестантами, пожизненно отбывающими свой срок. Зато автомобилям, троллейбусам, трамваям, мотоциклам и прочим бесчисленным машинам и механизмам была вольная воля.
Целый день они носились и сновали по городу, и не было нигде покоя от них. Их тотальный, безудержный напор был таков, что начинало казаться, будто не их движение подчиняется воле людей, а сами люди подчинены их движению, своей безостановочной, нервной, с пересадками, с перебежками суетой все время приноравливаясь к ним. Сверху именно они казались главными в городе, а не люди, которые выглядели какими–то похожими друг на дружку муравьями среди мощных, ярких, стремительных машин. И что с того, что за рулем каждой сидел водитель — все равно казалось, что не они служат человеку, а люди заняты тем, что обслуживают их.
Город, в сущности, это узел дорог, все улицы его — это только дороги. Дороги железные, дороги шоссейные, пути трамвайные, маршруты троллейбусные, выныривающие из–под земли и снова ныряющие под землю составы метро. Эстакады, платформы, надземные и подземные переходы; станции и полустанки, забитые составами в десять рядов; рельсы, шпалы, густая сеть распяленных на железных и бетонных столбах проводов… Дороги пересекались, перекрещивались, удваивались, утраивались, сплетались в тугие запутанные узлы, а транспортные развязки, как замысловатый ребус, можно было долго разглядывать сверху, без надежды хоть что–нибудь в этой путанице понять.
А ближе к окраинам — на необозримых пространствах дымящиеся трубы, бесчисленные цехи и корпуса заводов, огромные цистерны, газгольдеры на пропитанной мазутом земле, штабеля контейнеров, склады, пакгаузы, горы угля, песка, кирпичей… И стройки, стройки, стройки… Канавы, траншеи, заборы, скелетные изваяния башенных кранов, рычащие бульдозеры, самосвалы, панелевозы, экскаваторы, яростно вспарывающие тело земли…