Представлявшийся более или менее законченным, город сверху оказался огромной строительной площадкой, непрерывно сотрясаемой горячкой работ. Окруженный сонмищем машин, повелевая армадами механизмов, человек повсюду что–то ломал и что–то строил, и опять ломал, и опять строил, и конца–края этому не было видно. Стоило завестись в городе свободному клочку земли, на который так и просились уютный скверик или клумба, как люди деловито огораживали его дощатым забором, сгоняли сюда уймищу техники и начинали копать, долбить, рвать и уродовать землю, чтобы поставить еще одну безликую бетонную коробку или соорудить загон для еще одного стада машин. Если не было свободного клочка, сносилось что–нибудь построенное прежде. Пропадали на глазах старинные улочки Лефортова; неузнаваемо изменилась Преображенка, исчезло Зарядье, нескончаемо строился и перестраивался Арбат.
Не только в городе, но и за городом человек не оставлял нетронутым ни одного клочка земли. То здесь, то там город перешагивал своими кварталами за кольцевую автодорогу, отхватывая у природы все новые и новые пространства, сокрушая ближние рощи, уничтожая поля и леса. Раздольные, некогда цветущие луга он превратил в огромные свалки (прежде за длинными заборами Вранцов не видел их, а сверху все их чудовищное безобразие было перед глазами). Километрами тянулись глубокие канавы для труб, зияли котлованы для будущих фундаментов, засыпались последние подмосковные пруды и озера, прорубались просеки для новых автотрасс.
Наглядно открылось то, что прежде воспринималось лишь отвлеченно: что человек находится в состоянии войны с природой, в какой–то безумной горячке уничтожая, разрушая, пересоздавая ее. Как бы ни вздыхал каждый из сынов Адама в отдельности о патриархальной простоте, как бы ни умилялся клейкому листочку или красивому цветку, все вместе они неуклонно, с каким–то носорожьим упорством крушили и уничтожали живую природу вокруг. Словно орда захватчиков, не надеющихся освоить и обжить завоеванную территорию и потому торопящихся поскорее ограбить ее и разорить.
Он и раньше был не прочь покритиковать цивилизацию с позиций руссоизма, повздыхать, как и всякий интеллигент, об утраченной гармонии с природой. Но до чего же узок и благодушен был этот прежний его взгляд на природу, взгляд хозяйчика и эгоиста, для которого она лишь приятный антураж. Теперь другое дело. Раньше он и сам был из этой «орды захватчиков», что, попирая права всех других существ, творит беззакония и насилия в природе, а теперь переместился в ряды обиженных и гонимых, в ряды малых сих, и совсем иначе на это смотрел. Та же роща была для него теперь не просто пейзаж, а естественная среда обитания, в которой приходилось жить постоянно, а не только часок погулять. От нее зависели и кров, и пища, и безопасность — а значит, сама жизнь. Лишенный своей прежней искусственной среды, выброшенный в прямом смысле на улицу, он воспринимал теперь всю целиком природу как общий дом, как естественное жилище, единственный приют всех живых тварей, обитающих в нем. И горько было видеть, как одна тварь, возомнившая себя венцом творенья, самым нахальным и беззаконным образом выживала из него всех остальных. Не любя прежде в городе долгоносого воронья, он с досадливым чувством смотрел бывало на этих грязновато–серых птиц, оскверняющих, с его точки зрения, городской пейзаж и словно бы посягавших на какую–то часть его жизненного пространства. Теперь же ясно понимал, что не птицы и звери, а именно человек беззаконно оккупировал всем на равных правах принадлежащую планету, нахально попирая права прочих живых существ, с которыми Господь Бог поселил его вместе.
Все сильнее возмущало его это тотальное господство человека в природе, господство наглое, разрушительное, самодовольное и тупое. Целая роща сносилась за день бульдозерами для каких–то неведомых целей, сносилась так запросто и небрежно, точно речь шла о каком–нибудь пустяке. Еще вчера, пролетая здесь, он любовался серебристой, опушенной инеем, замысловатой вязью ветвей, голубовато–белыми, искрящимися на солнце сугробами, видел стаи синиц и красных, словно яблоки, снегирей на ветках. И вот уже на месте этой красоты какой–то искореженный гусеницами, превратившими белый снег в желто–бурую глинистую грязь, пустырь; вповалку, как на поле брани, прозрачные стволы молодых березок, расщепленные комли кленов и лип, черно–траурные, с надломленными ветвями стволы осин — целый лес безжалостно загубленных деревьев, которым сто лет бы стоять, сто весен еще расцветать, давая приют и цветам, и птицам, и травам, и муравьям. А в двух шагах был овраг, заросший кустарником и лебедой, захламленный, превращенный в случайную свалку. Здесь бы и построить бетонную коробку, если так уж необходимо. Но куда там! Пришлось бы засыпать овраг, заровнять площадку, чуть дальше протянуть дорогу и теплоцентраль, а это удорожило было строительство, удлинило сроки. Неразумно, нерентабельно! Экономика должна быть экономной!..