XXII
Никогда еще Вранцов не чувствовал себя в мире таким одиноким, как этой зимой.
Его теперешнее одиночество было тотальным, законченным, абсолютным. От людей отстал — и к воронам не пристал. Не было во всем мире другого существа, подобного ему, — одна мысль об этом делала его одиночество особенно глубоким и невыносимым. Всю зиму он прожил анахоретом и отчаянно скучал без людей. Без контактов с людьми, хотя бы случайных, мимолетных, он и сам переставал сознавать себя человеком — боялся окончательно превратиться в какую–то унылую одинокую птицу. Иногда желание побыть среди людей, ощутить их близкое присутствие охватывало с такой силой, что он специально летел куда–нибудь в людное место (на вокзал, на улицу Горького, на каток или на стадион) и, примостившись где–то там, незаметно, с жадным вниманием наблюдал за толпой.
Любимое место его в центре Москвы было на фронтоне Большого театра, на гриве крайней слева лошади в знаменитой квадриге его. Вид отсюда открывался великолепный: сразу и Кремль был виден, и Красная площадь, и Манежная, и весь проспект Маркса, и Петровка, и Кузнецкий мост. И все кругом заполнено народом, всюду жизнь, движение, вечный гул. Густые толпы на улицах, возле магазинов и метро, которые раньше только раздражали, стали нравиться ему именно своим многолюдством, хлопотливой человеческой суетой, обилием разнообразных человеческих лиц. Среди такого скопища людей он и сам чувствовал себя человеком, а это утешало, поднимало дух. Прежде, шагая в толпе, всегда был занят только собой и почти не обращал внимания на лица. А теперь всматривался в них, молодые и старые, женские и мужские, с огромным вниманием, и каждое казалось привлекательным, не то что одинаково носатые головы ворон. Иное лицо так нравилось ему, вызывало такую симпатию, что, забыв все, готов был лететь за этим человеком, как привязанный, и очень печалился, если тот терялся в толпе.
Но из прежних друзей и знакомых ни к кому не тянуло. Никого за все это время увидеть не захотел. Иных почти совсем забыл, даже имена их стерлись из памяти. В сущности, встречаясь, перезваниваясь с ними, он не испытывал к ним душевной симпатии, а следовал лишь привычке или каким–то соображениям деловым. Считалось, что много друзей и знакомых иметь хорошо — вот он и имел. К тому же выгодно, практично. Теперь же, когда не нуждался он больше ни в чем, оказалось, что и они ему не нужны. Само по себе это можно было предполагать, но, удивительно, до чего таких оказалось много — практически все таковы. Но чтобы на службу слетать, повидать своих бывших коллег, об этом (живо помня тот сон) не хотелось и думать. Хотя сами по себе и Твердунов, и Евлалия Павловна, и Могильный, и даже вахтер Савельич помнились еще крепко — «контору» свою не только посетить не хотел, но и облетал стороной, если попадалась на пути.
От безделья или еще по какой причине, но больше лирики и сентиментальности стал замечать за собой. Хотелось с кем–то поговорить, кому–то излить душу, хотелось душевного, открытого общения. А оно не только теперь было утопией, но и прежде не получалось ни с кем. Взявшись припомнить, когда за последние годы без всякого повода, без особой нужды, а просто так, по душевному влечению он провел время с кем–нибудь, не нашел ничего, кроме того вечера у Везенина, когда, случайно встретившись, ели тыкву и пили «Эрети».
Вот с Везениным он не прочь бы и сейчас поговорить, хотя именно с ним почти не контактировал тогда, а расстались и вовсе недовольные друг другом. Только в первый раз открытым и дружеским был разговор. А потом, когда рукопись на сцене появилась, все стало иначе — все их встречи и телефонные разговоры как–то сразу превратились в «деловые контакты», в самих отношениях появилось что–то фальшивое, принужденное. И хотя он искренне желал помочь Везенину, с тех пор не совсем доверял. По привычке отнесся настороженно, как редактор к автору, а значит, противнику, с которым надо держать ухо востро. Ему и в голову не приходило, что именно это мешает их дружескому общению — все казалось, не получается, просто времени нет. Как нередко бывало теперь, когда что–то из прошлой жизни, нечеткое, скрытое в подсознании, выступило вдруг ясно и отчетливо, он понял, что хотелось ему поближе сойтись с Везениным, хотелось встретиться, поговорить по душам, но бессознательно все откладывал, сам же этого избегал. Это и делало их встречи с Колей натянутыми, и даже в большей степени, чем если бы совершенно равнодушно относился к нему.