— Далеко ли расположен монастырь моего дяди Вардана?
— Отсюда не так уж и далеко. Только туда нет дорог. Надо пробираться по горным тропам, по лесу, среди утесов и скал. Трудно добираться, но зато попадешь в истинный рай. Красивее места не сыскать в целом свете. Ущелье все заросло самшитовыми и тиссовыми лесами, а где сливаются две реки, есть небольшой островок, а на нем райский сад. Посреди острова вздымаются скалы, а в скалах вырублены кельи монастыря. С каким великим искусством вырублены! Есть там церкви и часовенки, залы и уединенные кельи, зернохранилища и винные погреба. Пещер столько, что можно в них заблудиться. В глубине скал бьют прозрачные родники. Вода скапливается в бассейнах. В кельях отшельников, конечно, тесно и темно, но в главном храме обилие света и чувствуется солнечный жар. Я сам с удивлением глядел на выдолбленные в скале, поднимающиеся ввысь своды. Я внимательно вглядывался, чтобы найти те хитроумные отверстия, через которые благодаря искусным строителям проникает в пещеру солнечный свет. Эти пещеры — чудо, но самое большое чудо монастыря его настоятель. Он уже пожилой человек, этот монах, бывший некогда первым человеком при царском дворе. Бывший визирь, царский министр, а теперь монах. Он много повидал на своем веку, побывал на самом верху жизни, все познал, и человеческие добродетели и пороки. Его теперь ничто не удивляет — ни чья-нибудь мирская слава, ни чье-нибудь падение и унижение, он знает, что за взлетом следует падение, за славой — унижение и что все это есть — суета сует. На все вокруг смотрит он с одинаковой снисходительной улыбкой и даже с усмешкой, точь-в-точь как и написанный мною бог-отец.
Махаробел почувствовал, что опять сказал лишнее и, чтобы скрыть свое замешательство, энергично окунул кисть в краску и лег на спину. Густо наложив краску в двух или трех местах, он немного пришел в себя и, лежа на спине, продолжал:
— Глупости я болтаю. Ты не все слушай. И все за правду не принимай. Я иногда и пошучу. Что поделаешь, постарел я. Стараюсь шуткой облегчить бремя старости.
Усталость и сон одолели Цотнэ. Нескончаемые и наполовину непонятные рассуждения художника утомили отрока. Он присел на разостланный тюфяк, потом посмотрел на Махаробела сонными глазами и спросил:
— Можно, я прилягу?
— Конечно, если желаешь! Только не осуди меня за бедность постели. Знаю, недостойна она...
Цотнэ уже не слышал его. Он положил голову на маленькую подушку и уснул.
— Подобные мне бродячие художники не особенно заботятся о мягкой постели. Тюфяк-то у меня есть, потому что трудно лежать на голых досках, когда рисуешь лежа на спине...
Махаробел поглядел в сторону княжича и замолчал. Он осторожно поднялся, снял висевшую на гвозде бурку и укрыл ребенка.
Цотнэ видел сон. Будто сидит он на царском троне, а на голове у него золотая корона. В зале раздаются приятные звуки музыки, под которую танцуют красивые девы. Слуги разносят различные кушанья и напитки. Поднося Цотнэ первому, они становятся на колени, Цотнэ равнодушно смотрит на поднесенные яства, отщипывает кусочек и нехотя отпивает глоток шербета. Дворец залит светом. Жара. Воздух понемногу накаляется, все труднее дышать. Отяжелела одежда, расшитая золотом и драгоценными камнями. Цотнэ сгибается под тяжестью одежды и чувствует, как она жжет его тело. Золотой венец раскалился и непомерно потяжелел. Будто бьют по голове молотком. В висках учащенно стучит, череп готов взорваться. Цотнэ собирается снять венец, но не может притронуться рукой к раскаленному золоту. Он оглядывается и взглядом просит помощи у близких. Но все завидуют его счастью. Кто может подумать, что ему трудно? Присутствующие с восторгом смотрят на него. В их взглядах совсем нет ни жалости, ни сочувствия. Наоборот, чем больше раскаляется венец, чем душнее становится горячий воздух, тем веселее и с большей завистью глядят люди на восседающего на троне венценосца, словно огонь приносит Цотнэ не мучения, а отраду и невиданное блаженство.
Внезапно мощные звуки музыки потрясли зал. Стар и млад смешались в головокружительном хороводе, в безумном танце. Все перепуталось.
— Цотнэ! Цотнэ! — кричит кто-то на ухо.
Цотнэ оборачивается, но никого не видит.
— Цотнэ, покинь царский трон, дворец и следуй за мной. Освободись от золотых оков.
Цотнэ встал. Невидимый коснулся его руки, пошел вперед, и Цотнэ последовал за ним. Они молча миновали все залы, вышли из дворца и прошли через крепостные ворота. Через некоторое время Цотнэ почувствовал, что он очутился в чистом поле и что он один. Он бесцельно заметался, не зная, как поступить, и пошел наугад через пустынное поле.
Долго ли, коротко ли он шел, но приблизился к огромной скале. Из-под скалы бил холодный ключ. Только Цотнэ склонился, чтобы испить воды, как кто-то потянул его за полу одежды. Цотнэ оглядывается и видит, что его окружает толпа оборванных и нищих. Прикрывая лохмотьями замерзшие тела, дрожа от холода, они галдят на непонятном языке и тянутся к одежде Цотнэ. Тела их покрыты язвами, но Цотнэ они почему-то не противны. У него нет ни малейшего желания удалиться, отстраниться от них. Изъязвленными руками нищие хватаются за драгоценную одежду Цотнэ и срывают ее, но не надевают на себя, а сворачивают в узел, крепко связывают и бросают в пропасть. Потом они сорвали золотой венец с головы Цотнэ и пустили его по склону, как игрушечный обруч. Припрыгивая и галдя, они погнались за ним.
Цотнэ испытал неизъяснимое облегчение. Он глубоко и свободно вздохнул. Голова перестала болеть. Удручающий жар исчез. Голове, рукам, всей коже стало прохладно. Он почувствовал такую легкость, что, кажется, взмахнув руками, мог бы взлететь.
Он приник к ключевой воде. Напился и поднял голову. В скале были выбиты ступени, они вели вверх к пещере. Вокруг зеленела трава, а камни были покрыты зеленым мхом. По ступеням в ослепительных белых одеждах медленно спустился Христос. Он смотрел на Цотнэ спокойными, излучающими доброту глазами. Протянул руку и произнес:
— Встань и следуй за мной. Знай, тебя ждут такие же муки, какие достались мне. Приготовься. Но не бойся их. Страдания ради близких своих — блаженство и наслаждение.
— Как же я могу, недостойный... — заикнулся было Цотнэ.
— Возлюбишь близких и родину. За них пойдешь на крестные муки. Говорю тебе: встань и следуй за мной.
Вдруг слеза сорвалась со щеки Спасителя и капнула на Цотнэ. Он вздрогнул, проснулся. Над мальчиком наклонился Махаробел Кобалиа, живописец, это с его кисти упала на спящего тяжелая красная капля краски.
— Хорошо, что ты проснулся, княжич. Во сне ты очень метался и даже стонал. Но я все равно не хотел тебя будить. Теперь вставай, князь ищет тебя.
Цотнэ протер глаза. Легкость, пришедшая к нему во сне, не покинула и наяву. Хотелось обнять и расцеловать весь свет. Он бросился к мастеру и, порывисто обняв его, прошептал:
— Спасибо, спасибо, спасибо.
— За что это ты благодаришь меня, княжич? — пожал плечами художник, провожая глазами мальчика, спускающегося с лесов.
Цотнэ не видел сестру в гробу, не оплакивал ее, не присутствовал на похоронах, а поэтому никак не мог примириться с ее смертью. Тамар в его представлении была жива, и он ждал ее появления. Но время шло, а Тамар не приходила и к себе не звала. Зато во сне он был все время с Тамар. То, что наяву оставалось неосуществимой мечтой, вдвойне восполнялось во сне.
Только он клал голову на подушку и им овладевал сон, как являлась Тамар и продолжалась та жизнь, которую наяву прервали ангелы. Смерть была бессильна уничтожить мысли и мечты, сны и грезы тех, кто живет, кто существует. Она не могла ни воспрепятствовать им, ни пресечь, ни наложить на них запрета.