— Ты сам Иуда и Вельзевул!—завопил патер и, схватив старика за рясу, рванул ее. Старик покачнулся и упал. На помощь ему бросились из толпы попы и монахи. Еще немного, и патера растерзали бы, но и у него нашлись защитники. Началась свалка. Обезумевшие от гнева монахи дрались, вырывали друг у друга клочки волос, рвали одежду. Постепенно в схватку ввязались и зрители. Вся площадь забурлила и взбудоражилась.
Пойдем. Здесь ничего хорошего не дождешься, — Бека взял Цотнэ за руку, и юноши, плечами раздвигая толпу, кое-как выбрались из гущи. С четырех сторон на площадь въехали всадники.
— Именем государя! Разойтись! — кричал начальник отряда, и всадники окружили дерущихся.
Юноши поспешно покинули площадь.
— Зайдем ко мне, поужинаем, — пригласил Бека.
Долго уговаривать не пришлось. Слуга открыл двери визирского дома. Навстречу юношам выбежала пятилетняя девочка.
— Мама, мама, Бека пришел! Гости пришли! — кричала девочка, повиснув на шее у Бека.
— Зачем беспокоишь маму? Ты сама хозяйка, сама и встречай гостей. — Бека обнял девочку и бережно опустил на пол.
— Это моя сестренка Краваи — радость нашего дома, — знакомил Бека гостей. — А это домоправитель отца, Абиатар, он же муж бывшей кормилицы нашей девочки.
Гости познакомились с Абиатаром, приласкали шалунью, та потянулась к Цотнэ.
— Ого, тебе повезло, ты ей понравился! — засмеялся Бека.
Узкоглазая, как монголка, Краваи, прижалась к Цотнэ, словно к давнишнему другу, и затихла.
— Как тебя звать?—начала она допрашивать Цотнэ, устроившись у него на коленях.
— Его зовут волк, и он ест таких, как ты, ягнят. Ты же маленький ягненок, — пошутил Саргис.
— Ты из зависти не пугай ребенка. Не слушай его, детка. Меня зовут Цотнэ.
— Обманываешь, неправда. Где это слыхано, чтобы такой большой был Цотнэ*.
*Цотнэ — от грузинского цота — мало, близкое к русскому малыш.
Цотнэ удивленно переспросил:
— А какой же должен быть Цотнэ?
— Цотнэ должен быть маленьким, совсем маленьким.
— Вот меня и назвали Цотнэ, когда я был таким же маленьким, как ты. А теперь я подрос. Не переименовывать же меня!
Краваи засмеялась, не поверив.
В зал вошла хозяйка, одетая в траур. Гости поднялись, приветствуя ее.
— Пойдем, дочка, не беспокой гостей, — мать насилу отрывала от Цотнэ обидевшуюся девочку.
Юноши постепенно начали хмелеть.
— Напрасно кичатся эти франки. У них и образования нет, и в искусстве они ничего не понимают. Что такое игла? Иглы не оставили, когда грабили Константинополь. Остальное поломали, уничтожили. Разбили бесценные статуи старых греческих мастеров. Это такое же варварство, как и разрушение церквей, разграбление дворцов, — возмущался Саргис Тмогвели, отпивая вино.
— Удивляюсь я тебе, Саргис, — засмеялся Бека. — Не тащить же им с собой тяжелые мраморные изваяния? И для чего это надо было, когда каждый нахватал столько же по весу золота и серебра.
— Это не совсем так, — заметил Цотнэ. — Венецианский дож, Дандоло вывез из Константинополя знаменитую квадригу Лисипа, перевез ее в Венецию и воздвиг на площади Святого Марка. В Константинополе она украшала ипподром.
— Слава богу, хоть не разбил, а просто увез. Но я говорю не об этом поступке дожа. Я говорю о падкой до наживы франкской толпе, которая накинулась на Константинополь, как варварское полчище, и все, что не смогли взять с собой, превратили в развалины и пепел.
— Просвещенностью похвалиться не могут. Да и служителям Римской церкви гордиться нечем. Сколько времени прошло, как взяли Константинополь, но не могут обратить тамошних христиан в католическую веру. До сих пор во всех богословских диспутах и спорах победителями выходят византийцы, потому что они гораздо образованнее своих римских просветителей и более глубоко знают святое писание.
Успех греческого духовенства зависит не только от их образованности, а от того, что греческий народ сам убедился, каковы служители Римской церкви. Не укради и не убий, проповедовал Спаситель, а служители Римской церкви ограбили храмы и без всякой причины уничтожили несметное количество невинных правоверных христиан. Чего стоят после всего этого их проповеди? Естественно, что византийцы привержены своим священнослужителям и не верят в святость коварной, а по сути дела преступной Римской церкви.
Юноши чокнулись стаканами, выпили.
— Меня удивляет не коварство папы римского, не алчность и жадность крестоносцев. Они такие же люди, как и все. Меня удивляет сам господь. Неужели Христос мог соблазнить невинного отрока Этьена, неужели он дал ложное обещание, а потом отказался его исполнить? — вслух размышлял Цотнэ, уставившийся на стакан с вином.
— Люди многие свои бессмыслицы сваливают на бога, — объяснил Саргис, — Вера говорит нам, что причина причин и начало начал есть бог. Вот мы в минуты безнадежности за все наши несчастья и спрашиваем с бога.
Но достаточно божьей каре обрушиться на праведного, по нашему разумению, и безгрешного человека, чтобы мы сразу встали в тупик. Наш ум, не находя связи между причиной и следствием, теряет равновесие, отрекается от бога, отказывается от того, что было бы оправданием всех злоключений и несчастий. Ныне нас возмущает несправедливая гибель тридцати тысяч невинных отроков — крестоносцев Этьена. А разве справедлива вообще смерть хотя бы одного невинного ребенка? Вот теперь мы здесь сидим и ублажаем себя вином, а в эту минуту невинные дети умирают и там и тут. Справедливо ли это, объяснимо ли? А кто отвечает за эту несправедливость? И какого ответа можем требовать мы, простые смертные, у того, кто бессмертен невидим и непостижим разумом?
Цотнэ вспомнил свою маленькую сестренку. Он не думал, что когда-нибудь перед ним опять встанут те вопросы, на которые он как будто получил однажды ответ, слушая беседу Шергила и пастыря Ивлиана об испытании святого Иова.
Слеза повисла на реснице Цотнэ, он мог бы и зарыдать, как вдруг Торгва запел:
Все в жизни — солома, сгорит на ветру.
Вина и красавиц — пока не умру.
— Да поможет бог и даст он радость тому, кто сложил эту песню! Забудем всю мудрость в местах иных, ребята. Ибо мудрец только тот, кто знает цену вину и женщинам. За ваше здоровье! — Бека поднял чашу, и все дружно и весело выпили.
Утром Цотнэ проснулся поздно. Голова трещала с похмелья. Прежде чем открыть глаза, он зевнул и блаженно потянулся. Рука коснулась чьего-то голого тела. Цотнэ встрепенулся и с удивлением уставился на озаренное счастливой улыбкой лицо женщины. Вчерашнее вспоминалось, как неприятный сон. Кое-что он смутно припоминал, но никак не мог понять, где он находится и откуда появилась в его постели голая женщина. Между тем женщина отбросила одеяло.
В ложбинке между полными ее грудями Цотнэ сразу увидел золотой крест на длинной цепочке. Не узнать его было нельзя. Это был тот самый крест, который Цотнэ когда-то своей рукой отдал бродячей девочке.
— Аспасия?
— Да, милый мой. Я — Аспасия. — Молодая женщина обняла Цотнэ, прижалась к нему.
— Откуда ты здесь? Где мы находимся?
Вместо ответа Аспасия еще сильнее прижалась к юноше и стала его целовать в щеки и в шею.
Цотнэ освободился от крепких объятий и огляделся вокруг. На глаза ему попалась грязная рубашка Аспасии. Он неприятно поморщился. Вся комната была неприглядна, неряшлива. На стульях и на полу в беспорядке валялись чулки, платья, туфли, вся одежда Цотнэ.
Цотнэ сам себе стал противен. Он осторожно отстранил руку женщины, встал и начал одеваться.
— Не уходи, ведь еще рано, побудь немного! — Аспасия опять потянулась к Цотнэ.
— Значит, ты теперь этим живешь?
— Этим и живу, господин Цотнэ. Жалеешь меня?
— Жалею.
— А если жалеешь, то не покидай меня, помоги. Возьми к себе в прислужницы. Ноги буду целовать! — Аспасия обняла его ноги.
Юноша опять отстранился.