— Узнаешь крест, который ты мне подарил? Помнишь, как я умоляла взять меня к вам в дом? Когда мы покинули владения твоего отца, факир отнял у меня этот крест. Не помогли ни плач, ни угрозы. Но я не могла смириться с потерей креста. Выбрала время, выкрала, и пришлось мне сбежать. Каких я только трудностей не испытала, через какие злоключения не прошла, но крест сохранила.
— Что крест! Лучше бы тебе умереть, чем позориться и пасть так низко!
— Ты прав, Цотнэ. Но я была бессильна и одинока. Каждый, удовлетворив желание, отворачивался от меня. Некому было направить меня на правильный путь, а своего ума не хватило. Лишь одна надежда не оставляла меня. Почему-то я верила, что придешь ты и поднимешь меня из грязи.
Аспасия, рыдая и всхлипывая, рассказывала о своих злоключениях. Эта искренняя исповедь потерянной, неприкаянной женщины смягчила Цотнэ. Ему стало жаль эту растоптанную несправедливостью жизни, заклейменную грехом, красивую женщину.
— Если бы вы тогда меня купили и взяли в дом служанкой, я была бы счастливою теперь.
Цотнэ, вспоминая Аспасию, и сам часто упрекал себя, что не помог несчастной девчонке. Он видел и свою долю вины в падении Аспасии.
Хотелось добром искупить эту вину. Но он понимал, что не в силах ничего сделать. Это угнетало его. Он огляделся вокруг и уже безвольно опустил плечи, когда вспомнил про деньги и, оживившись, опустил руку в карман. Кошелек оказался на месте. Это обрадовало Цотнэ, он достал кошелек и положил его в изголовье постели.
— Здесь столько, что хватит тебе на всю жизнь. Возьми и живи. Только не оставайся такой. Постарайся вернуться на честный путь, — Цотнэ говорил, отвернувшись от Аспасии, стараясь не глядеть на ее обнаженную грудь.
Аспасия открыла кошелек. При виде такого количества золота у нее потемнело в глазах.
Она поспешно завязала кошелек и радостно спрятала его под подушку. Потом с сомнением поглядела на Цотнэ.
— Это все мое?
— Все твое, только уезжай отсюда скорее. Ради бога! — с брезгливостью говорил Цотнэ, опоясываясь и вешая на себя кинжал.
Аспасия вскочила с кровати, догнала в дверях Цотнэ, бросилась ему в ноги и обняла колени.
Цотнэ чуть было не расчувствовался, но совладал с собою, отстранил Аспасию и выскочил в дверь. На лестнице его остановила старуха.
Схватившись за карман, юноша нашел еще несколько золотых монет, не считая, бросил их старухе и, не помня как, оказался на улице.
И этот день и следующая ночь прошли в кутежах. Как-то получалось, что поводы возникали сами собой и не было им конца. Неделя промелькнула, словно одно мгновение. Где-то спал, где-то и просыпался. Утром, вспоминая события минувшей ночи, проклинал сам себя, давал обет прекратить бражничество, не встречаться с дружками и не водить с ними компанию. Но сверстники сами находили его, а потом... беседа, тосты, кубки. Цотнэ не чувствовал того момента, когда следовало остановиться, отказаться от выпивки и застолья.
В ежедневных встречах и развлечениях расширялся круг знакомых, возникала дружба, и часто, проснувшись утром, Цотнэ сам мечтал о встрече с приятелями, скучал без них, будто не виделся целый год.
Кто знает, до каких пор продолжались бы эти кутежи, если бы в один прекрасный день Саргис Тмогвели не заявил:
— Все. Кончились мои праздники! Завтра отправляюсь в Антиохию.
— Надолго, Саргис?
— По крайней мере на год. Там живет мой учитель, философ. Сколько раз я просил у него разрешения приехать, но он не давал согласия. Писал, что на Средиземном море беспокойно. Мусульмане и крестоносцы словно соревнуются в грабеже путешественников. Сама Антиохия все время переходит из рук в руки, и ехать туда опасно. Но сейчас как будто наступило спокойствие, и учитель зовет меня к себе.
— Поезжай, Саргис, не гляди на нас. Наши кутежи тебе впрок не пойдут! — махнул рукой Бека. — Да и мне пора браться за дело... Хотя бы войну где-нибудь начал царь. Последовал бы я за отцом и получил бы боевое крещение.
— Войну государь пока не начнет — еще ведь не кончился траур по венценосной царице.
— Правильно, Саргис, еще и годовщину не отметили. Но Лаша все равно думает о войне. Ведь он самостоятельно еще и не воевал. Я с детства полюбил меч и коня, и от этого мне никуда не уйти. Радость воина в войне. От мирной жизни ржавеет не только меч, но и сердце снедают печаль и скука. Ты счастливец, Саргис. Везде, где найдешь хорошую книгу и образованного собеседника, всюду тебе утеха. Вот и сейчас стремишься в Антиохию, а там, помимо философов, познакомишься, наверное, с арабскими и французскими поэтами.
— На это я надеюсь. Ведь за крестоносцами следуют свои поэты.
— И мы тут не будем сидеть сложа руки. Хотя перед тобой хвалиться сражениями не приходится. Когда надо, ты и мечом работаешь не хуже других.
— Что поделаешь, Бека, сейчас ведь ни у кого нет спокойной жизни. Когда в мире тревожно, хоть запрись в монастырской келье, тебя и там найдет враг. И если ты не опередишь его, он сам опередит и убьет тебя. Так ли, Цотнэ?
— К сожалению, так оно и есть.
— И ты это должен знать лучше нас. Ты ведь, кажется, готовился к затворнической жизни?
— Да, собирался...
— Ну, теперь, связавшись с нами, ты в монахи уж не годишься...
Цотнэ покраснел.
— Отец ослеп. Вотчина требует внимания, княжеством надо управлять, да и за калекой отцом нужен уход...
— Правильно. Мы должны следовать по отцовскому пути. Будем приглядывать за своими владениями, служить царю и воевать с врагами Грузии. Видишь ведь, как идут дела. Папа римский и тот призывает к уничтожению врагов. Прощает даже уголовников, только бы они стали крестоносцами и отправились в поход на Иерусалим. Никто уж не помнит о заветах пророков, ни христиане, ни мусульмане. Ради собственной выгоды каждый прикрывается верой, А мы почему не должны думать об укреплении нашей страны?
— Вот мы и думаем! Трудимся и учимся, чтобы служить своей родине.
— За родину и за трон! — поднял чашу Бека.
В ту ночь друзья поклялись друг другу в верности, пожелали доброго пути Саргису Тмогвели и разошлись на рассвете.
Утром Цотнэ первым делом решил вымыться в бане. Он прикрикнул на терщика, и тот старался за пятерых. Сразу перестала болеть после вчерашнего голова, рассеялось дурное настроение. Вместо вялости во всем теле почувствовались легкость и бодрость, утраченные во врёмя бессонных ночей и выпивок. После бани, освеженный и взбодренный, Цотнэ собирался прогуляться, но тут явился гонец из дворца. Царь звал к себе.
Цотнэ оделся, как для самого торжественного случая, однако соблюдая траур, как и полагалось скорбящему крестнику умершей. Он надел пояс, украшенный агатами, повесил кинжал и так явился к царю.
Царь был печален. Он приветствовал княжича по-родственному, приказал накрыть малый стол, усадил Цотнэ возле себя.
— На днях годовщина смерти моей матери, и ты, надеюсь, вместе с нами примешь участие в поминальной церемонии, отдашь последний долг своей великой крестной.
— Даже если б меня не было здесь, я был бы обязан явиться, государь! Слезы не высыхают на моих глазах. Каждую неделю я получаю письма от матери. Эти письма окроплены слезами. Скорбит не только наш дом, но и все Одиши. Все Лихт-Имерети предается неутешному горю.
— Знаю, Цотнэ! Знаю, как искренне любила нашу царицу вся ваша семья. И то знаю, что ее смерть повергла в уныние весь христианский мир, направлявшийся ею на счастливое и беззаботное существование. Но постоянно проливать слезы и предаваться горю нельзя. Да и не поможем мы ей ничем. Это было бы вопреки завещанию нашей богом венчанной царицы. Ты, верно, знаешь желание царицы царей — перенести ее останки в Иерусалим и предать их священной земле в грузинском Крестовом монастыре?
— Слышал, государь, и от самой венценосной царицы, и от царской сестры, и от визирей.
— Воля нашей матери священна не только для нас, но является неукоснительной для каждого жителя всех семи княжеств нашего государства, мы обязаны ее выполнить. Судьба возложила на меня тяжелое бремя оберегать и приумножать богатства возвеличенной нашей матерью Грузии, стоять на страже неприкосновенности государства. Я не в силах буду выполнить свои обязанности, если мне не помогут правители всех семи княжеств и все сподвижники великой Тамар.