Выбрать главу

— Удовлетворятся нашей смертью, а воинов не тронут?

— Так сказали. Но их слову верить нельзя. Ведь обезглавленное войско легче будет уничтожить?!

— Нет, уничтожать войско им невыгодно. Какая от этого польза? Совет нойона Бичу более разумен — рассеют грузинских воинов по своим туманам, перемешают с монголами.

— Этого я не знаю. Говорю, что сам слышал. Завтра утром вас заманят в монгольский лагерь и перебьют. И тебя и всех остальных князей. Пока пришли к этому решению, долго галдели, были сильно пьяны. Чагатай, не раздеваясь, бросился на кошму и сейчас же захрапел. А я вылез из-под тахты, закрыл лицо его же шапкой и вот этим ножом зарезал, как свинью. — Бадрадин взял в руки окровавленный нож и с благоговением начал его разглядывать.

— Я выполнил свой долг, князь, и вас спас от смерти.

— Ты считаешь, что спас? А мне думается, ухудшил положение всего грузинского войска. В убийстве Чагатая, как и во всех несчастьях, они обвинят грузин. Тем более после вчерашних неприятностей.

— Ну, что же, схвати меня, князь, и отведи к монголам. Доставишь им удовольствие и смягчишь их сердце. Теперь я смерти уже не боюсь, наоборот, с радостью умру, ибо приказ выполнил.

— Если тебя увидят среди грузин, это совсем погубит их, — задумался Григол Сурамели. — Спасайся, пока темно. К нашему лагерю примыкают тростниковые болота, там тебя не найдут. По болотам уйдешь далеко, а там ты уже в безопасности. — Сурамели с сомнением поглядел на Бадрадина. — Ты правда убил Чагатая?

— Конечно, убил. Вот рассветет, и об этом узнает весь мир.

— Почему ты совершил это ужасное дело?

— Не ужасное дело, а приговор аллаха. Тот, кто по поручению Аллааддина убивает врага исмаилитов, попадает в царство небесное. С детства мне только и внушали, что после смерти человека его душа переходит в тело разных животных. А в тело какого животного переходит душа покойного, зависит от той жизни, какую вел человек. Если он был верующим и праведным, душа его может возвратиться в тело человека, но если покойный не следовал законам пророка, жил беспорядочно, предавался разврату, то ему уготовано самое мерзкое животное, или, что еще страшнее, душа навеки заключается в камень...

Бадрадин говорил возбужденно. Григол Сурамели подумал, не пьян ли он или не сошел ли с ума.

— Не нравится мне твой разговор, Бадрадин. Ты не пьян ли?

— Да, немного затуманил меня гашиш. Ты, наверное, помнишь, я и раньше его курил. Мы, исмаилиты, одурманиваем себя гашишем, когда приходится убивать врагов нашей веры. Поэтому напуганные нами неверные всех убийц называют асасинами. Я тебе рассказывал, мне с детства внушали, что жить надо праведно, по законам бога, чтобы после смерти душа не вселилась бы навеки в камень и не погибла для новой жизни. Боясь этого и надеясь, что беспорочная жизнь облегчит путешествие моей души и опять вернет ее в человеческое тело, я прошел девять ступеней «усовершенствования», чтобы подготовиться к десятой ступени, которая называется «федави», что значит «самоотверженный». Помнишь, князь, нашу первую встречу? Ты с войском тогда шел на войну к Аламуту. К тому времени я уже был возведен в степень федави, и мулиды искусно заслали меня в монгольский лагерь для убийства нойона Чагатая. Люди Аллааддина знали, что я попаду в твою свиту и что мне представится случай встретиться с нойоном Чагатаем, ибо этот неусыпный враг мулидов был частым гостем грузин и любил пировать с вами. Тогда подстроили так, будто за мной гнались, чтобы убить. Под Казвином я, перепуганный, ночью ворвался в твою палатку и попросил спасти меня от врагов. Ты великодушно принял меня, спрятал, и мои «преследователи» вернулись ни с чем. Ты спас меня от «убийц», я пристал к тебе и больше не отходил ни на шаг. Ты пожалел меня и оставил при себе. После этого я долго служил тебе верой и правдой и, наверное, до сих пор был бы при тебе, если бы не болезнь. Это было в прошлом году. В войсках свирепствовали болезни, заболел и я тоже. Мать не будет так ухаживать за сыном, как ты смотрел за мной. Ты не испугался заразы, выходил безнадежного больного, вернул меня с того света. Тогда я дал себе клятву, вылечившись, уйти от тебя. Это могло бы выглядеть неблагодарностью. Но я знал, что если убью Чагатая и буду все еще твоим слугой, монголы отомстят тебе. Поэтому я сделал вид, будто обиделся на тебя, покинул твой шатер и пристал к войску султана Иконии. Совесть мучила, ибо вместо благодарности я обидел тебя. В ожидании приказа Аллааддина я одурманивал себя гашишем. Я думал о тебе, мечтал, чтобы представилась возможность отплатить добром за твое добро. Несколько дней назад я получил, наконец, приказ главы мулидов. Забравшись в юрту Чагатая и узнав, что жестокий нойон собирается завтра перебить грузинских князей, я обрадовался. Теперь мне представлялся случай спасти тебя. Поэтому, как только я убил Чагатая, сразу же поспешил к тебе. Теперь самое лучшее для вас выдать меня. Это зачтется грузинам, этим отведете от себя гнев врагов. Так что, не задумываясь ни мгновения, схвати меня и передай монголам.

— Не болтай глупостей. Опоздаешь...

— Смерть для меня будет блаженством, ибо я выполнил приказ Аллааддина и этим заслужил пребывание в раю. Моя душа никогда не вселится в камень.

— Не время говорить об этом! Следуй за мной! — Григол Сурамели накинул бурку и вывел Бадрадина из шатра.

Тьма постепенно редела. Шли тихо. Миновали узкий овраг и, поднявшись на возвышенность другого берега, встали над непроходимым тростниковым болотом.

— Здесь войдешь в болото, — прошептал Сурамели. — Спрячешься в тростниках. Никто тебя не найдет. Успеешь немного выспаться. Днем пойдешь на запад. Осторожно нащупывай дорогу. На берег не выходи. Да поможет тебе бог! — князь протянул ему руку.

— Аллах воздаст за все!—прошептал Бадрадин, припадая губами к деснице князя и прижимая ее к груди.

Князь вырвал руку.

— Бурку оставь себе. Пригодится...

Мулид не успел даже поблагодарить за бурку, как грузинский военачальник исчез в темноте.

Проводив Бадрадина, Григол Сурамели, конечно, уже не мог уснуть. Если признание мулида не было бредом курильщика гашиша, то завтра и Сурамели и всех грузинских князей ждет смерть. Явятся они в лагерь Чормагона или не явятся, безразлично. В обоих случаях смерть неминуема. Если явятся, то рассвирепевшие нойоны отведут душу, перебив князей. Остальные грузины в этом случае, возможно, спасутся. Если же оказать сопротивление, то все равно, с бесчисленным монгольским войском не справиться. Тогда перебьют всех без разбору, начиная с князей и кончая последним воином. Конечно, можно еще успеть поднять грузинский лагерь, снять осаду с Аламута и бежать. Но побег не имеет смысла. Большинство воинов — пешие. Ослабевшие от голода бойцы далеко не уйдут. Не только пешим, и конным далеко не уйти. Лошади тоже голодают и едва передвигают ноги. Монгольские всадники на своих упитанных конях быстро расправятся и с пешими и с конными.

А раз все пути отрезаны, то и выбирать не из чего. Или все грузины, вместе с князьями, должны погибнуть, или князья должны пожертвовать собой и спасти десятки тысяч бойцов, доверившихся им.

Сурамели долго взвешивал неизбежность последнего решения и, когда окончательно убедился, что иного пути нет, упал на колени перед образом богоматери и стал молиться. Долго молился он перед покровительницей Грузии, вручая ей судьбу любимого отечества, а также благополучие детей и жены. Кроме Сурамели, никто из грузин не знал о коварном решении монгольских нойонов. Если бы Сурамели проявил слабость и все рассказал князьям, то привести их к согласию вряд ли удалось бы. Они не выполнили бы приказа монголов, не явились бы в их лагерь и вместе с собой погубили бы все грузинское войско.

Как только рассвело, Сурамели позвал князей в свой шатер на совещание.

— Вчерашнее нам даром не пройдет. Нойон Чагатай будет мстить за обиду и оскорбление. Сегодня с большим войском он, наверное, атакует нас. Наши будут сопротивляться. Но бесчисленных монголов нам не одолеть, и нас полностью перебьют, — взволнованно сказал Сурамели после обычных приветствий и пожеланий.