— Сколько часов уйдет на осмотр? — спросил он у управляющего верфями.
— По меньшей мере три часа, если будем осматривать внимательно.
— Не желает ли грузинский князь отметить каким-нибудь знаком этот вновь начатый корабль, — пока мы ходим по верфям, он, наверное, будет уже готов? Ну, как, успеем? Не оскандалитесь перед гостем?
— Не придется краснеть, успеем!
Цотнэ подали кисть и краску. Он на верхней доске обшивки по-грузински написал свое имя.
Три часа осматривали верфь. Князь был поражен размерами верфи и теми новшествами, которые он здесь увидел. Он придирчиво осматривал все и, не в силах скрыть восторга, по-грузински делился впечатлениями со своими спутниками.
— Глядите, друзья, такое нам и не снилось.
Прежде чем покинуть верфь, снова подошли к начатому кораблю и глазам своим не поверили: перед ними возвышалась стройная галера с двадцатью веслами по одному борту. Ее только что закончили красить, но имя грузинского князя было оставлено, как метка, на самом видном месте. Цотнэ не смог скрыть своего удивления.
— Если князю нравится, мы это судно включим в список кораблей, предназначенных к отправке в Грузию...
Цотнэ поклонился в знак согласия.
У Гугуты было много знакомых в Венеции. Он хорошо говорил по-итальянски и каждый вечер приносил Цотнэ новости.
— Догаресса, оказывается, считала сперва грузинского князя неотесанным горцем, но теперь признается, что глубоко ошиблась. Рядом с ним хваленые патриции кажутся варварами. Внешностью он пленителен и очарователен, но поведение и манеры тоже оказались утонченными и изысканными.
— Их патриции — разбогатевшие купцы или морские разбойники, — отвечал князь Гугуте. — Их предков наши родители не пустили бы даже к столу. Если б эта ваша догаресса была немного знакома с историей и географией, то не думала бы об Одишском правителе, как о варваре. Но что поделаешь, Гугута. Богатство делает людей гордецами, вселяет в них чувство превосходства, приучает к пренебрежительному отношению к другим.
— Да, они безмерно богаты!
— Как же им не быть богатыми, если собрали богатство со всего мира. Только имущества, награбленного в Константинополе, хватило бы для обогащения и благоденствия целого государства! Такого дожа, как Дандоло, у Венеции не было и верно не будет. Такого разбойника не бывало еще ни на море, ни на суше.
— Правда, Дандоло во время взятия Константинополя был слеп на оба глаза, но он сам повел венецианских моряков на приступ и первым поднялся по штурмовой лестнице.
— Он был не только слеп, но и стар. Ему было за восемьдесят! Поэтому он ни во что не ставил жизнь, это прибавляло ему отваги. К тому же, поднимаясь по штурмовой лестнице, он не видел летящих в негр стрел, так чего же ему было страшиться. Пресыщенный жизнью, он, видимо, не боялся смерти.
— А каков теперешний дож? Тоже мужественный и мудрый властитель?
— Трудно понять характер властителя страны с одного взгляда и со второй встречи. Наследство великого предшественника само собой уже тяжкая ноша и обязанность. Добиться такого громкого имени, какое было у Дандоло, не просто. Да и нет на свете второго Константинополя, чтобы представилась возможность предпринять такой же решительный шаг!
— Наверное, это так, князь. Всему свое время. Теперь солнце Венеции склоняется к заходу, а наше только восходит.
— Как знать, может, так оно и произойдет, но и на это нужно время, а время течет быстро, особенно когда спешишь. Мне кажется, что прошел целый век, как мы здесь, а между тем и года не прошло! Я очень тоскую по родине, Гугута...
— Тосковал ли кто по родине больше меня? Тебе, князь, на чужбине несколько месяцев показались длинными, а я больше пятнадцати лет мечтаю о колхетских облаках. Не знаю даже, живы ли отец с матерью.
— Живы! Сколько раз надо тебе говорить! Кормилица Уду опять перешла к нам во дворец и не отходит от моей матери.
— Наверное, отец очень постарел и ослаб. Тяжелая у него была рука, но сколько раз я жалел, что убежал с родины. Пусть бы он избивал меня хоть каждый день...
...В комнате хозяйки одишского княжеского дворца горит свет. В камине тихо тлеет коряга, угли покрываются белым пеплом. Седая, как этот пепел, Натэла прилегла и читает псалмы.
У камина сидит и, не поднимая головы, вяжет Уду.
— Разделись бы, госпожа, отдохнули...
— Все равно не засну. Нескончаемо тянется ночь, и думы не дадут спать.
— Нет конца этим думам. Когда же наконец приедет княжич Цотнэ?
Уду привыкла называть Цотнэ княжичем.
— Князь Цотнэ, — поправила ее Натэла, отложив книгу, — должен скоро вернуться. Посольство задумано было на шесть месяцев... Но вот уже и восьмой подходит к концу. Не знаю что и думать... Хоть бы не умереть, не повидав его. На внуков я уже и не надеюсь, наверное, не дождусь...
— Бог даст, и правнуков дождешься. Посты соблюдаешь, молишься, по ночам бдишь... Все мы живем, уповая на твою святость. Если тебе не жить, имея такого сына, кому и жить! Мой муж постоянно твердил, что бог не дал нам счастья со своими детьми, зато наградил радостью иметь такого воспитанника.
— Да просветит господь его душу. Он, как и ты, безмерно любил моих Цотнэ и Тамар.
— Душу готов был отдать! Когда на тот проклятый виноград свалили смерть Тамар, несчастный чуть не рехнулся, а Гугуту хотел убить. Если б соседи не вырвали из рук, непременно убил бы.
— А в чем виновен Гугута? По его неведению и доброте все случилось.
— Об этом старик потом догадался и все плакал. Почему, говорит, не отсохла эта рука, которой я довел сына до гибели.
Поплакали о Цотнэ и о Гугуте, попричитали. Потом госпожа уснула, а Уду прилегла поблизости на циновке. Свет погас. Коряга истлела, и в тишине слышно было только равномерное посапывание двух старых женщин.
В соседней комнате не спалось Шергилу. Широко раскрыв незрячие глаза, он смотрел в непроглядный мрак. Старый правитель видел усыпанное звездами небо и старался разгадать судьбу своего наследника и всей Грузии.
Перечень заговорщиков, вступивших в Кохтаставский заговор, летописец начинает с Эгарслана Бакурцихели: «...В Кохтастави собрались вступившие в заговор князья всей Грузии Западной и Восточной — Эгарслан, Цотнэ Дадиани, Варам Гагели...»
Эгарслан Бакурцихели, должно быть, был из сверстников царя Лаша-Георгия, принадлежал к его, поколению. Правда, до монгольского владычества его не видно, но если в смутные времена бесцарствия он первым упоминается среди самых именитых грузин, пекущихся о судьбе родины, то надо думать, что этой чести он удостоился за мужество, проявленное во времена войн, которые вели Лаша и Русудан, или за выдающуюся деятельность, проявленную на государственном поприще.
Видимо, по происхождению Бакурцихели стоял ниже своих соратников, что и погубило его окончательно.
Известно, что аристократы вообще не любят людей, выдвинувшихся благодаря личным качествам, и не терпят их превосходства. Какие бы полезные для страны дела ни совершал вновь возвысившийся безродный человек, все равно среди высокородной знати он вызывает неприязнь, если не ненависть, и часто становится жертвой их вражды.
Зависть и вражда свергли Эгарслана Бакурцихели. Летописец прямо указывает: «Тогда собрались знаменитые люди этого царства, ибо завидовали главенству над ними Эгарслана, человека не выше их родом».
Летописец перечисляет качества, благодаря которым выдвинулся Эгарслан, и не только сравнялся с более именитыми князьями, но «едва не присвоил царское имя». Ему, оказывается, «как царю повиновались все знатные люди Грузии».
«Эгарслан Бакурцихели, говорящий глубокомысленно...» «Эгарслан, достойный удивления, исполненный знаний...»—восторженно характеризует летописец Эгарслана и хотя особой симпатии к нему не проявляет, но и не закрывает глаз на его достоинства. Скупо, но беспристрастно излагает летописец злоключения этого сильного человека.