С детства измученная жизнью, запутавшаяся, сбившаяся с истинного пути, Аспасия никого бы не пожалела, но Цотнэ, крестик которого и до сих пор на ее груди, она не могла обречь на гибель. Огонь ранней ее любви где-то тлел еще в забытом уголке сердца. Аспасии легче было бы пожертвовать собой, нежели погубить Цотнэ.
Время шло. Ужин заговорщиков затянулся. Аспасия беспокоилась и металась.
Аспасия думала, как сказать Цотнэ, чтоб тот не оставался в крепости, а поспешил бы с отъездом.
Но судьба сама шла навстречу. Вдруг правитель Одиши встал и заявил, что ему пора ехать.
— Больной ребенок дома. Очень плох, — объяснил Цотнэ Кваркваре. — Хорошо, если застану в живых.
— И я уезжаю, князь, — встал рачинский эристав Кахабери. — Ехать мне далеко, а времени для сбора войск мало.
— Подождите, надо принести клятву на серебре в верности и преданности задуманному делу! — вскричал Торгва Панкели.
Цотнэ остановился.
— Принесем клятву и отправимся, — сказал он Кахаберу.
Торгва Панкели кинжалом наскреб серебра, высыпал серебряные стружки в чашу и подозвал всех присутствующих. Каждому он надрезал указательный палец. Заговорщики соединили пальцы и под текущую соединенной струйкой кровь подставили потир. Потом Торгва взял чашу и произнес слова клятвы.
Все в один голос повторили эти слова, перекрестились и по очереди приникли губами к чаше.
Цотнэ и Кахабери сидели уже на конях, когда им поднесли хлеб и вино.
— Счастливого пути! За уезжающих и остающихся!
— Доброго пути и счастливого путешествия!
— За победу нашего дела!
— Да здравствует Грузия! Да поможет нам святой Георгий!
С улыбками, с надеждой обращались они друг к другу, опустошая бокалы. Оставшиеся вновь сели за стол.
У Аспасии отлегло от сердца.
Жизнь предоставила ей возможность отблагодарить правителя Одиши, и она отблагодарила его. Она окинула взглядом стол, всех уже захмелевших князей. Через несколько минут над крепостной башней вспыхнул огонь.
Пока стражи заметили его и бросились тушить, было уже поздно. Монгольская конница мчалась в Кохтистави, окружая крепость со всех сторон.
Среди заговорщиков летописец называет и Торгву: «Шота Купри, Торгваи, Торели — Гамрекели...»
Хотя летописец и не знакомит нас подробнее с этим участником заговора, надо полагать, что это эристав Торгва Панкели, который во времена возвышения постельничего Джикури при дворе Давида Улу, стал жертвой легковерности царя и вероломства его постельничего.
На эту мысль наводит не только порядок перечисления имен (Торгва назван вместе с геретскими и кахетинскими эриставами), но и само имя Торгва.
Торгва было родовым именем панкисских эриставов, оно повторялось во многих поколениях Панкели. Это имя передалось потомкам от их прародителя, мифического Торгва, легендарные приключения которого сохранились и дошли до наших дней в народном предании, у пшавов и хевсуров.
Торгва охотился. Под ним проломился лёд, он провалился и попал к дракону. Дракон пожалел раненого Торгву, ухаживал за ним, поставил на ноги, и они побратались. Прощаясь, дракон подарил Торгве кольчугу.
Эта кольчуга обладала волшебным свойством: вся ее прочность мгновенно собиралась в места удара, и ни меч, ни стрелы не пронзали ее.
Беспечно жил Торгва благодаря волшебной кольчуге, не ведал ни горя, ни заботы. Он стал даже притязать на царское происхождение, потому что еще в детстве, как говорит предание: «Нашли на плече у ребенка изображенье креста и решили, что отмечена знаком чудесным царственность крови младенца. Правее креста было солнце, слева месяца — серп тонкорогий...»
Во имя этой царственности стали с пшавов брать дополнительные подати, так говорит предание — по одному ягненку с каждого человека, да еще надо было поставлять Торгве вольных орлов. Можно догадаться, что под вольными орлами подразумеваются тут юноши-воины.
Пшавам не по нраву были эти дополнительные поборы, и они угрожали новоявленному царю.
Однажды подвыпивший Торгва захотел искупаться в реке, снял кольчугу и бросил ее на берегу. Пока Торгва купался, речная волна унесла дар дракона. Торгва бросился ее искать, но напрасно.
Как раз в это время повстречали Торгву пшавские охотники, а поскольку у него не было волшебной кольчуги, недолго думая, убили его, причем убил какой-то безродный Чолта закопченной стрелой.
Теперь потомок этого сказочного Горгвы, отступившись от Улу Давида, уединился в неприступной крепости. Он неустанно трудился ради величия родины, доблестно воевал во время царствования Лаша и Русудан, был непримиримым кохтиставским заговорщиком. Зачем бы враждовать ему с венценосными Багратионами? Но он был доверчивым человеком, а когда такие люди попадают под влияние корыстных, бессовестных людей, это беда для них. Они или невольно причиняют несчастья другим, или же опутываются такими сетями, что сама жизнь становится им невмоготу.
К Торгве Панкели слали посредника за посредником, царь приглашал его в Тбилиси, клятвенно заверял в безопасности, обещал почет и милости.
Торгва знал характер Улу Давида. Царь сам по себе был незлобен и бесхитростен, но верил тому, кто опередил других со своим доносом, мгновенно загорался гневом, суда и следствия не вел. Тотчас он отстранял от себя оклеветанного человека и жестоко с ним расправлялся. Всегда он действовал по наговору и наущению. Улу время от времени приближала к себе кого-нибудь, вернее, время от времени кто-нибудь приближался к нему, и тогда царь полностью, и словом и делом, доверялся очередному избраннику, безраздельно вручал ему и бразды правления страной и собственную душу. По прошествии некоторого времени он мог возненавидеть избранника так же легко и внезапно, как полюбил, и тогда отстранял его от себя, словно врага. Те, кого оговорили или на кого донесли, надеялись на эту черту характера легковерного царя и уповали на то, что он может изменить свое отношение к отвергнутому. Но для этого при дворе Улу Давида должен появиться новый временщик, который заставил бы его невзлюбить им же возвышенного фаворита и отверг бы, как были отвергнуты его предшественники.
В то время Улу Давид был очарован умным и коварным визирем — постельничим Джикуром. Как ребенок, влюбившись в Джикура, царь полностью доверялся ему и ни в чем не перечил.
Провалившийся Кохтаставский заговор разочаровал Торгву. Он потерял доверие к людям. Он отвернулся от друзей и товарищей, уединился и заперся в своей вотчине. В это самое время умерла у него жена.
Как только кончился траур по бездетной супруге, Торгва огляделся по сторонам и на празднике Алавердоба повстречался с юной дочерью Хорнабуджели. Он воспылал к ней любовью и сделал женою эту красавицу, на двадцать лет моложе себя.
Жестокий на войне, твердый, как скала, великан Торгва, как все горцы, был груб и неотесан. Волшебство любви смягчило и приручило его. Пожилой уже человек, он стал тенью своей молодой жены, отказавшись от всего света. Прелестную жену он ласкательно называл Цицна. Он лелеял ее как царицу, не давая прикоснуться к ней даже легкому ветерку. Она любила и покрасоваться и показать себя, умела со вкусом одеться: и в каком бы избранном и высокопоставленном обществе ни пришлось, все должны были заметить ее, выделить из всех других женщин и не отрывать от нее глаз. Ослепительная красота Цицны, ее изысканное достойное поведение с первого же ее представления двору произвели должное впечатление. Когда Цицна склонилась перед сидевшими на троне царем и царицей, венценосцы милостиво подняли и обласкали ее, Но Цицна почувствовала и холодок в глазах царицы. Царица, монголка по крови, тоже прекрасная и пленительная, глядела на юную супругу эристава глазами, полными зависти. Хотя она и пыталась улыбнуться, но все же не смогла превозмочь и скрыть уязвленного женского самолюбия.