С этими словами Абиатар поднялся, отряхнув крошки с одежды.
— Немного еды возьмите и на дорогу. Дай бог, Абиатар и Аспасия, чтобы у нашей страны всегда были такие верные люди, как вы.
Со слезами на глазах Цотнэ взглянул в когда-то соблазнительно сверкавшие, а теперь утратившие блеск глаза Аспасии.
Печально глядел правитель Одиши на поднявшихся в гору путников. Они там о чем-то спорили. Потом Абиатар обернулся.
— А что сказать, князь, матери Бека? Если я поклянусь ей, что ты повернул обратно, буду ли я прав перед богом?
— Будешь прав, Абиатар. Скажи, что я подчинился судьбе и смирился, — горько улыбнулся Цотнэ.
Абиатар еще раз поклонился правителю Одиши, и путники снова тронулись в путь.
Когда Дадиани простился с Аспасией и Абиатаром, он не долго думал, что ему делать дальше. Он решил про себя ни в коем случае не возвращаться домой, а, отпустив ратников, одному, сейчас же идти через Лихский перевал.
Цотнэ и сам не знал, когда и как он принял это решение, но то, что он должен как можно быстрее присоединиться к схваченным монголами князьям, это для него уже было безусловным и несомненным.
В истории, наверно, часто бывало, что люди совершали тот или иной шаг, которому впоследствии придавалось великое историческое значение, вовсе не думая, что они совершают нечто значительное, а тем более великое.
В те минуты, когда в сердце Цотнэ созрело и родилось решение идти через перевал и присоединиться к остальным, схваченным монголами князьям Грузии, он совершенно не думал, какое значение будет придано его поступку в последующие времена, в будущей истории родной Грузии, родного народа. Хоть эта решение, подсказанное ему каким-то внутренним голосом, родилось, можно сказать, мгновенно, но подготовлено оно было всем опытом его предыдущей жизни. Поэтому Цотнэ без колебаний подчинился внутреннему сердечному порыву и душевно тотчас же успокоился.
Цотнэ присел на камень и поглядел вдоль дороги, дорога была одна, но для него она раздвоилась. Одна из них вела к смерти, но этот путь был как бы освещен светом правды и величия духа, другая дорога вела в ничтожество. Это была дорога однообразного, сытого, тупого существования. Этот путь застилался туманом трусости и малодушия. Цотнэ избрал первый путь, путь смерти и света.
Цотнэ подозвал к себе сына рачинского эристава:
— Войско должно вернуться, и поведешь его ты, Кахабер!
— А ты, князь?
— Я должен поехать к ним, — Цотнэ показал рукой в сторону перевала.
— Если надо ехать, то и я с тобой, поедем вместе.
— Нет. Я должен ехать один. У рачинского эристава никого нет, кроме тебя, и я не могу взять грех на душу.
— С каким лицом я вернусь к отцу? Он подумает, что у него недостойный сын,
— Не подумает. Ты же не давал клятвы вместе с нами.
— Да, но отец клялся!
— Твой отец лежит больной.
— Кто поверит в болезнь моего отца? Единственным заговорщиком, избежавшим казни, окажется рачинский эристав. Народ назовет его Иудой,
— Пусть тебя это не печалит. Правда никогда не пропадала, и народ скоро узнает о невинности рачинского эристава.
— Если это не должно заботить, то и ты не отдавайся в руки этим кровопийцам.
— Мне нельзя не ехать, я обязан быть с ними. Я был первым зачинщиком и главой этого заговора. Многих я направил на этот опасный путь. Если схваченных ожидает смерть, я не хочу, чтоб они в последний час жизни считали, что я скрываюсь, что я в безопасности.
Иди, Кахабер, веди войско обратно, распусти воинов по домам. Если я вернусь живым, постараюсь отплатить тебе добром... — Цотнэ обнял Кахабера. У того навернулись слезы.
— Успокойся, ты же мужчина, слезы тебе не к лицу.
Успокой и мою жену, обнадежь ее, облегчи ей страдания. Ну, с богом, в добрый путь...
Кахабер вытер слезы, безвольно развел руками и пошел к своему войску.
Вскоре воины построились в колонны и двинулись в обратный путь. Пропустив их мимо себя, Кахабер вернулся к Цотнэ.
— Кого из слуг возьмешь с собой, князь?
— Со мной поедет Гугута, больше мне никто не нужен. Гугута, где ты?
— Я здесь, господин! Лошади готовы.
— До свиданья, Кахабер!
— Дай бог тебе... — Кахабер снял шапку, молитвенно взглянул на небо и рванул коня.
Человеку свойственно всегда с кем-нибудь разговаривать. Если нет собеседника, значит, он беседует сам с собой, или спорит безмолвно, или соглашается с другим мнением или порицает или одобряет свои поступки. Сам с собой человек говорит иногда о том, о чем нелегко поделиться с другими. Но, конечно, вовсе не обязательно вести с собой только такие разговоры, которые приходится сохранять в тайне.
На каждом шагу человеку нужен советник, который остановил бы его от опрометчивого, опасного, неблаговидного, а иногда и преступного шага, или же поощрил бы его на свершение благородного поступка. Когда нет поблизости доверительного человека, с кем можно посоветоваться, человек спрашивает совета у самого себя, советуется со своим жизненным опытом, со своей совестью. Сам выдвигает положения и сам же опровергает их, разбирает возможные последствия того или много действия. Все это мы называем рассуждениями.
Цотнэ поднимался по тропе к Лихскому перевалу и рассуждал:
— Вот и этот путь придет к концу. Окончится путь, окончится и жизнь правителя Одиши. О каком конце мечтал Цотнэ, и какой конец приготовила для него судьба? С детства он только и мечтал совершить какой-нибудь подвиг, пожертвовать собой ради народа, ради страны и удостоиться доблестной смерти. Где только не размахивал он мечом, сколько раз натыкался на смерть, но смерть избегала его, а если б даже не избегала, все равно он не прославил бы своего имени. Умер бы, сражаясь за родину, как умирают рядовые патриоты, умер бы так, как умирают все. Но Цотнэ жаждал необыкновенной жизни и необыкновенной смерти. И ведь он мог бы прожить жизнь, которая была бы образцом для других, мог бы и умереть героически в назидание будущим поколениям. Мог. Но человек предполагает, а бог располагает! Многое не зависит от самого человека, но каким бы благородным и великодушным он ни был, если колесо судьбы завертится вспять, никто не в силах заставить его крутиться в нужную сторону.
В отрочестве наследник правителя Одиши готовил себя к служению богу. Но постричься в монахи ему не дали. Впрочем, свои дни он и без того прожил чисто, никакая скверна не коснулась его души, нигде он не поступился честностью, не поколебался в Христовой вере, ни разу не отступил в боях за родину и никогда не примирялся с врагами Грузии. Пока Грузия жила счастливо и находилась на вершине своего величия, Цотнэ заботился о приумножении славы и мощи любимой родины.
Когда пало могущество Грузии, он высек первую искру для восстановления этого могущества, он разжег костер заговора. Но, оказывается, ко всему нужна еще и удача! Судьба же слепа, она не различает достойных и недостойных и часто наделенных всеми талантами и достоинствами, возвышенных душой и разумом людей опускает на самое дно и хоронит заживо, а каких-нибудь грязных преступников вытаскивает на поверхность, дает им в руки кормило правления, делает их вершителями судеб других людей.
Поэтому древние греки изображали судьбу слепой на оба глаза.
— Да, но ты же не можешь ни в чем упрекнуть судьбу! Ты никогда не валялся на дне жизни, был наделен всяческими достоинствами, был богат и находился всегда вблизи тех, кто управлял страной!
— Правильно. Но недостаточно человеку только личного счастья. Вдвойне счастлив тот, кто жил в хорошее счастливое время. Своего отца, Шергила, я считал несчастным, а оказалось, что он счастливый человек, ибо верно служил государыне во время могущества Грузии.
У него было только личное горе, а что такое личное горе в сравнении с несчастьем целого народа? В этом смысле и твой дядя, бывший визирь Вардан, оказался счастливее тебя: искупил свою вину перед господом, примирился с троном и ушел из этого мира, насладившись лицезрением благоденствия родины. А ты, изнеженный личным счастьем, должен окончить свои дни, не порадовав своего сердца, истерзанного злоключениями родины, и все это потому, что довелось жить в плохое время.