— Это у тебя от жары двоится в глазах!
Сотник, желая убедиться собственными глазами, пошел к заключенным. Между тем Цотнэ уже связал себе ноги и теперь возился, стараясь запутаться в веревке руками.
— Кто ты такой?
— Начальник тумана Цотнэ Дадиани, — спокойно ответил грузин и показал глазами на висевшую у него на груди золотую пайзу.
Сотник уставился на пайзу, не зная, как понять все происходящее.
— Тебя здесь не было. Откуда ты взялся?
— Я тоже с ними.
Сотник стал считать узников. Он загибал пальцы на руках и, наконец закончив счет, убежденно сказал:
— Ты лишний, тебя здесь не было!
— Доложи нойонам, что я пришел по своей воле, чтобы оправдаться вместе с безвинно схваченными грузинскими князьями,
— Пришел по своей воле? На пытку?
— Пришел по своей воле, ибо я так же невиновен, как и они. Доложи нойонам, что я тоже был в Кохтастави, что мы собрались там договориться о податях. Мы ничего не замышляли против монголов. Грузинских князей наказывают напрасно, пусть же и я буду вместе с ними.
Сотник еще раз оглядел грузина, внимательно рассмотрел его пайзу, но все же переспросил:
— Ты действительно начальник тумана?
— Доложи нойонам, что я начальник тумана, визирь грузинского царя Цотнэ Дадиани.
Сотник сорвался с места и побежал к навесу.
Кое-как запутав себе руки веревкой, Цотнэ сел, поджав ноги, рядом с истязуемыми. Чтобы не видеть их мучений, их распухших лиц, их жалкого состояния, он низко опустил голову на грудь и закрыл глаза.
Рядом кто-то протяжно взвыл. Цотнэ не удержался и поглядел. Осатанев от дикой жары и от роя облепивших его насекомых, Эгарслан Бакурцихели не выдержал, повалился на раскаленную землю и начал кататься, раздавливая на себе ос. Но, как видно, они от этого жалили его еще больше.
Содрогнувшись, Цотнэ отвернулся от него и поглядел налево. Невдалеке стоял на коленях Саргис Тмогвели, все голое тело которого полностью было покрыто осами и мухами. Его рыжие волосы доставали до плеч, и весь он был похож на черно-желтый причудливый куст. Из этого куста глядели два налитых кровью глаза. Если б не длинные рыжие волосы, Цотнэ и не узнал бы своего друга, философа и ритора.
Цотнэ не успел раскрыть рта и заговорить с Саргисом, как и над ним начали кружиться проклятые насекомые.
Он зажмурился, чтобы осы не набросились на глаза, и в ожидании чего-то ужасного затаил дыхание. Но ничего ужасного как будто не произошло. Осы садились и ползали по спине, груди и рукам. Цотнэ ждал, когда они начнут его жалить, но они спокойно ползали, будто это не тело живого человека, а пень, или дерево, не заботясь, приятно это ему или нет. Ho, оказывается, это безвредное ползание насекомых и есть самая страшная мука.
Насекомые ползают, копошатся, взлетают, садятся снова, кружатся и жужжат,
Цотнэ щекотно, все тело начинает чесаться. Нестерпимый зуд проникает до костей, до самого мозга. Цотнэ не выдерживает, начинает дергаться, вздрагивать. Он изгибается, трясет плечами и головой, чтобы как-нибудь избавиться от бесчисленных ос. Осы раздражаются, взлетают, но тотчас же устремляются обратно, и теперь вместе со страшным зудом Цотнэ чувствует болезненные уколы.
Судорога скривила его лицо, лоб покрылся холодным потом. Что за муку изобрели проклятые монголы! Наверное, пытка каленым железом или четвертование не так ужасны. Отсекут руку, и на этом кончится все. Осы ж бесчисленны, они жалят, ползают, все тело нестерпимо чешется и горит. И нельзя ждать конца этим мучениям. Чем больше дергаешься, тем больше злишь ос, тем яростнее они нападают и жалят. Чем они раздраженнее гудят, тем больше их слетается к истязуемой жертве. Сорвавшись, не выдержав и начав кататься, человек не может уже остановиться, видимо, до тех пор, пока не потеряет сознания или не сойдет с ума.
В висках начинает стучать, в голове мутиться. У бесстрашного в боях Цотнэ, стойко переносившего многие тяготы и невзгоды, от отчаяния и сознания бессилия подступают слезы к глазам. Может быть, они давно уж текут, но их не видно, потому что они смешиваются со струйками пота, с каплями растаявшего меда на коже. По своей воле пришел сюда Цотнэ, чтобы разделить участь заговорщиков, сам оголился, намазал медом свое тело, сам опутал себя веревками. Идя сюда, он думал, что прямо посмотрит в глаза смерти и никакое наказание его не испугает. Он ожидал любые муки, готов был принять любую смерть, но как он мог вообразить, что рой мелких насекомых осилит его и заставит по-бабьи проливать слезы. Это действительно адская, нечеловеческая мука — напустить на смазанное медом голое тело ос. Не меньше, чем у Цотнэ, мужества и отваги у Варама Гагели, Эгарслана Бакурцихели, Шота Купри, Торгвы Панкели, Кваркваре Цихисджварели, Саргиса Тмогвели и у всех других князей, что валяются связанными возле него и ревут, как быки, которых привели на убой.
Но Цотнэ должен вытерпеть боль и муки, должен вспомнить для ободрения разные примеры мужества и стойкости, вспомнить, пока он еще в своем уме и соображает, пока не затемнилось сознание.
Подумав об обмороке, он вспомнил конюха Отиа и первый свой обморок в детстве. Из той дали до него донесся запах горелого мяса, возникло перед ним непреклонное лицо упрямого крестьянина, глаза его, когда он стойко переносил испытания раскаленным железом.
Какова же, оказывается, сила любви и рыцарского достоинства! Вынес же Отиа те муки, ни разу не застонав и не попросив пощады.
Но, может быть, Отиа духом был тверд, но обладал бесчувственной плотью? Если бы это было не так, что принудило бы его там, в горах, сидеть на солнцепеке, смазав медом искалеченную руку, точно так же бесчисленные пчелы безжалостно облепили его, кусали и щекотали, как сейчас терзают они неудачливых кохтаставских заговорщиков. Отиа лежал и терпел, и на глазах у него никто не видел ни одной слезы.
У невежественного крестьянина Отиа не было ни возвышенной цели, ни сознания долга, ради которых он терпел адские муки, для Цотнэ же цель Кохтаставского заговора была беспредельно высока и чиста, долг благороден, долг перед народом и Грузией!
От боли Цотнэ грызет себе губы. Кровь течет из искусанных губ, а он даже не в силах сплюнуть эту кровь.
— Муциус Сцевола! — вспомнил он вдруг восклицания пастыря Ивлиана, и перед его взором мгновенно предстал самоотверженный юноша с рукой, протянутой вперед для сожжения.
«Он вытерпел огонь, как же я не могу вытерпеть мух! — думает Цотнэ и извивается от боли. — Ведь ради родины и любви к народу человек выдерживает любую боль. А кто любит родину и свой народ больше Цотнэ!»
Чего только не бывало с Цотнэ, сколько раз он был ранен, но такой горечи и такого отчаяния он нигде и никогда не испытывал... Но, видно, и у боли есть какой-то высший предел, после которого все безразлично, и человек становится как бы бесчувственным. Голова раскалывается, и Цотнэ уже не способен думать. Полуденное солнце жмет прямо на затылок, одурманивает распухшую, отяжелевшую голову. Так жарко, что если бы положить на солнце яйцо, наверное, испеклось бы. Цотнэ уже не знает, что мучительнее, укусы пчел или солнце.
Все тело раскалено, пламенеет, пылает, горит в огне, и, Цотнэ кажется, что местами у него лопается кожа. Глаза вылезают из глазниц. Постепенно ко всем мукам добавляется неутолимая, иссушающая жажда. Рот высох, пересыхает и горло, уже нет ни пота, ни слез, чтобы окропить растрескавшиеся губы.
Еще немного, и треснет черепная коробка, или мясо само возгорится огнем, и человек живьем сгорит в своем же пламени. Надежда на то, ч+о, может быть, не выдержит сердце. Одурманенный Цотнэ чувствует, что последние силы его на исходе.
Он открывает глаза, но ничего не видит отчетливо, все погружено в какую-то муть. Он ничего и не слышит— ни мычания и стонов обезумевших заговорщиков, ни гудения ос. Может, все князья уже умерли? И не удивительно. Они же раньше Цотнэ начали испытывать страшные мучения, а сколько может вынести человек?
Христос пророчески знал, что умрет распятым и испустит дух в страшных мучениях. Он твердо был уверен, что своими муками спасет человечество. И вот человек с такой верой, богочеловек, и тот не вынес мучений. Под конец у него все же вырвались слова упрека: «Господи, почему ты покинул меня!» Неужели же у Цотнэ найдутся силы, чтобы до конца вынести все мучения и не взмолиться о помощи? Но зачем и кого молить о помощи? Его ведь никто не хватал и не приводил сюда. Его никто не сажал на солнцепек и не обмазывал медом. Он может в любую минуту встать и уйти, свободно, как и пришел.