Куриноголовая подруга начала одеваться. Юбка, кофта, босоножки. Ну и трусы, понятно, почему я о них не упомянул. У ларька
Ленка тормознулась и опять стала копаться в кошельке. «В чем дело? — спросил я. — Идем, времени мало. Тебе пора».
«Я возьму одну стекляшку, она мне нужна для поднятия духа», — заявила эта стерва. И купила, понятно, самое крепкое пиво. На электричку я ее кое-как посадил — но с работы ее все равно уволили. Об этом — в другой раз.
«Дур-рак, — бормотал философ, напившись халявного пива. — Ты дур-рак, и я дур-рак, и все мы дур-р-раки. Моя черепаха и то умнее всех нас. И кот твой, мля, умнее своего хозяина. Хочешь, докажу? Проблема твоя в том, что любовь — это дерьмо, но ты не в состоянии этого понять. Ты еще веришь в эту парашу».
«Олег, — пытался возразить я, — ведь есть же что-то светлое, то, ради чего стоит жить — ведь даже Ленка не такая уж дура, какой ты себе ее представляешь, Ленка («Ленка — сука!») иногда говорит тебе такое, от чего ты сам заморачиваешься. Да впрочем, спорить с тобой — то же самое, что спорить с собой. Блеск и нищета философии. Давай еще по пиву. Не открывай свою записную книжку — я уже устал от твоих мыслей. Рыбка еще осталась? Нет? Ну и ладно. Твое пьянство на грязной кухне меня загвоздило, задрало, и я иду на хаус. У меня сработал автопилот. Кстати, можно взять „Соловьев и бомбардировщиков“?»
Помигав, светофор переключил зеленый свет на желтый, а затем на красный. И здесь задница, подумала Лена. Даже улицу перейти по-человечески — и то не дадут. Все эти крутые чуваки на «Мерседесах» и джипах только жить мешают — блин, ничего путного, они только мешают нам жить. Мешают нам жить. Лена пошла по «зебре», но что-то ее смутило — на «зебре» она была одна. То есть до недавнего времени кто-то тут был, и вот, здрасьте, исчез. Была какая-то дамочка с коляской в черном пальто и с белым воротником, — до чего ж старомодно, а коляска была вполне модерновая, сиренево-рвотного цвета. Такой красивый цвет был у Ленкиной блевотины, когда она гостила у тестя (или деверя? Черт поймет эти отношения людские, правильно говорил Марк, что нужно читать Моэма) и пережрала самогонки. Ленка сделала еще один шаг, но было поздно: мерзкий визг тормозов ворвался в уши прекрасной принцессы, и ее худощавое тело хлопнулось на капот серого джипа. Урод, грязный урод (так думала Ленка спустя некоторое время), этот водитель, не умеющий отличить право от лево. Он выскочил из своей машины и начал глупо причитать: мол, еду я и никого не трогаю, а тут эта девушка на дороге. Зачем она бросается под колеса, под колеса моего прекрасного автомобиля? Я его, только, блин, перекрасил, и денег заплатил изрядно. Ну а то, что я на красный свет летел — так с кем не бывает, все мы спешим. Девушка, вы живы? Ну вот и отлично. Что вы делаете вечером? Может быть, встретимся в кафе? Тут неподалеку есть одно очень неплохое заведение — адрес я знаю. Что, блль, вам не нравится моя идея? Ну и ххх с вами, поеду-ка я дальше.
Свет опять переключился. Лене помогли подняться и довели ее до тротуара. Вот сволочи, думала Курго, эдак и до работы не доберешься. А времени без пятнадцати десять. Начальница будет лютовать, она явно не читала «Превращение» Кафки. Ленка, впрочем, тоже не читала этот рассказ. Но понимала, что на работу идти надо. «Хорошо этому Недозванскому, — думала Лена, опираясь на сердобольного дядечку, который услужливо подставил барышне плечо, — он сидит себе дома, и лабает что-то на компьютере. Когда ему становится скучно, этот пидарас идет в гости к Олегу, другому пидарасу, и они начинают тереть свои пидарастские темы. И каждый пытается убедить другого, что его темы менее пидарстские, чем темы собеседника. Да, этот водила мог бы сказать так: мля, ни хера путного из этой философии не выйдет. Да говно все это. Дурацкая история — и со мной, и вообще весь этот мир дурацкий. Ну и плевать. Врежу-ка я этой суке назло, пива. То есть врежу-то я себе. Время еще есть».
Курго пьет пиво.
— Ты все еще любишь меня? Ага. (Пауза). Ништяк! (Еще пауза). А не кажется ли тебе, что ты попала в какую-то западню? Не кажется ли тебе, что мы не в своем уме, а танцуем под чью-то партитуру, а? Сколько лет я отдал этому дурному театру, я наблюдал свои сны, ты знаешь, что это такое — не в гостях быть, а быть главным героем в своих снах? Ты говоришь, что нужно взять себя в руки, болезнь — это только расслабленность. Да это я говорю! Мать твою так, раз так и раз эдак! Ты есть — или тебя нет? Болезнь, любая болезнь — это слабость духа, отсутствие воли, и все тут! Так? Та-ак! А когда ты надумаешь умирать — ведь ты не спросишь ее, смерть, не спросишь волю, ты просто тихонько загнешься. Что? По-твоему, это чушь? Говоришь, что любишь меня? Я сам это придумал.