Индикаторы уровня доходят до минус семи.
Ленка работает. Она фасует чипсы.
— Дерьмо. Все вы, бабы, дерьмо. Ни черта вы не можете. Восемь лет — мы прожили с тобой восемь лет — а что толку? Погоди, я что-то тут нашел. Да? Это я сам себе. Это ты, Ленка? Да, черт, это не тебе! Опять ты, безумная? Скайп барахлит? Какое эхо? Выруби динамики! Погоди! Не тебе! Ну что случилось?
Прижимая к уху телефон, Ленка пытается говорить с Недозванским.
— Очень соскучилась по тебе, Марек.
— Что ж, я тебя жду.
— Можно задать тебе вопрос? Я приду?
— Дурацкий вопрос. Ты уже спросила.
— Это честно?
— Ты дура? И почему пытаешься уточнить, честно, или не честно? Я тебе когда-нибудь лгал?
— Нет. Никогда.
— Ну конечно, можно.
Воткнув наушники, Лена послушала немного музыку, но ей не понравилось. Дорога домой была загадочна и психоделична, но электричка ехала длинно и частично криво, а кассета кончилась задолго до места прибытия. Теперь предстояло идти пешком около двадцати минут. Чертов снег сиял при лунном свете. Ленка попыталась еще раз включить плэер — но дурная машинка издала только жалкий сип. Да и хрен с ним, у Недозванского есть стоваттные колонки. Н. включит то, что надо. Скорее бы дойти.
Вот и мой дом — но я не буду заходить туда, пойду-ка я к этому хренову мужику, у него есть музыка. Есть стоваттные колонки, эквалайзер и ламповый усилитель. По крайней мере, он говорил, что ламповый. Полевые транзисторы — те же лампы. Колонки орут у него хорошо. И мы послушаем блюз. Он даст мне что-нибудь пожрать, а потом, конечно, включит блюз. И мы будем переться при свечах — конечно, блюз он включит. Осталось совсем чуть-чуть, каких-нибудь сто метров. Курго понимала, что путь ее нелеп и смешон. «Мне надо выпить, — думала Курго. — Маркушка наверняка что-нибудь припас».
«Ну и бред! — возмутилась Ленка, хлопнув тонкой пачкой отпечатанных листов по столешнице. — Полная лажа! Это — не я! Говно! Поебень стороцентная, понял?! Все это было не так!» — «А ка́к было?» — засуетился я, хватаясь за ручку. — «Во-первых, всю эту сцену с джипом ты придумал, не было ее! Ну, дальше. — Курго зашуршала листками. — Не было сцены с концертом, с сэйшеном, так ты его назвал? — Критик грозно нависал надо мной, исключая любые апелляции. Я затух. — Бля-я!» — «Ты же знаешь Олега, — орнул я, — это что, неправда?!» — «Да ты же ведь, ты же, блядский мудак, просто обосрал меня полной идиоткой!» — «Уж какая есть, — мозганул я сумрачно, — что, правда глаза колет?» — Курго искала в бессильной ярости принтер, чтобы его разъебать, как будто именно он был виноват в напечатанном. «Кэнон» как был на работе, так там и остался, счастье японскому интеллекту.
Дай мне в лоб, сестренка. Отвори, сестра моя… Короче, отвали. Я буду валять дурака… Или ностальгировать. Или заниматься хуй знает чем еще.
Налил, выпил и осуществил.
— Что ты там делаешь? — Ленка обеспокоилась тем, что какой-то ее комментарий остался без внимания, и что-то булькнуло куда-то мимо ейного, говоря по б. — интеллигентски, желудка. Кто-то выпил сам по себе, и это было оскорбительнее, чем транспортировка в рот вареной сардельки мимо пасти жадного обожравшегося кота. Я проигнорировал вопрос, надумав принять никотина. Приканчиваю вторую пачку за сегодня. Или уже третью?
С наслаждением провентилировав легкие летучим ядом, я не спеша выдохнул дым в потолок:
— Вспоминаю одного старого американского поэта. — (В-сс-с. Э-э!) — Впрочем, ты вряд ли его знаешь…
— Ты, как всегда, гостепреимен. — Пустые глазенки Курго безумно вращались, пытаясь запеленговать сигаретную пачку. Я подло прятал ее в кисти правой руки, опущенной под кресло. — Фрустрирую, Лена. Отвечаю на твой вопрос, — пояснил я, — всс-сс. (Какой вопрос? Вопроса не было. Точнее, он не был высказан. Но к этому времени я уже научился читать мысли). Когда-то он написал одну поэму, впрочем, это был другой американский поэт, он даже жил в другом веке, а на самом деле он был вовсе не американец, вс-с. Англичанин, может быть. Но уж точно не Редьярд Киплинг. И на самом деле он был даже не столько поэт, сколько, скорее, прозаик. Сс-с. И даже больше тебе скажу, Лена, — я интимно приблизился к ней, дыша перегаром. Она его не чувствовала. — Он вообще писать не умел. Потому что был неграмотным плотником. Но он умел говорить, и его слушали.