— Иногда всё испортить может всего одна маленькая деталь, — многозначительно бросила она, отрезая отмеченный червяком бок.
Люпин, наблюдавший за вздёрнутым поведением, прекрасно уловил подтекст.
— Прости, я не должен был с тобой говорить в таком тоне, — сказал он, нервно поджав губы. — Ты имеешь полное право поступать так, как ты хочешь. Просто я… Ты мне очень дорога, Гермиона, так дорога, что я порой не в силах контролировать себя. Я вижу, как нелегко тебе приходится, как в этом промозглом лесу ты — такая юная, упорная, такая красивая…
В его взгляде, измученном и пристыженном одновременно, она увидела проблеск искреннего сожаления. Люпин говорил честно, даже слишком честно, чего сам от себя вряд ли мог ожидать. Поток его откровенности поднялся пугающе высоко, неуправляемый и пугающий.
— Я волнуюсь за тебя и не перестаю восхищаться твоим мужеством, — с нажимом заявил Люпин, а затем развёл руками. — Любая опасность, угрожающая тебе, обостряет мои инстинкты. Я никогда ничего такого не чувствовал. Ни к одной девушке.
Гермиона изумлённо подняла глаза. Ни к одной девушке? Голос Люпина так и звенел бы в её ушах, если бы не холодная боль, взявшаяся из ниоткуда. Она сморгнула наваждение и обнаружила, как серебряный нож, пронзивший мякоть яблока впился в её палец.
Как и когда это произошло — она точно не знала. Люпин очутился возле неё всего за одно мгновение, преодолев стол, будто его и не было. Его руки порывисто, но ласково накрыли её руки. Нож издал гулкое эхо, упав на пол.
— Рана глубокая?
Прежде, чем Гермиона успела ответил на беспокойный вопрос, Люпин наклонился вперёд и коснулся губами маленького кровоточащего пореза.
— Больно?
В его глазах, когда они встретились с её, промелькнула жёлтая тень волка — так быстро, что Гермиона и не заметила на миг пропавшего голубого в радужке. Вокруг всё замерло, потеряло привычный ритм. Существовало ли что-то ещё? Этот лес, эта палатка — они настоящие? Или только он, стоящий в считанных сантиметрах, с каплей её крови на губах?
Ничто другое не имело уже никакого смысла. Гермиона не была уверена, кто был первым: он, она или они одновременно потянулись друг к другу. Поцелуй вспыхнул ярким пламенем, сокрушив любые прежние сомнения. Она обвила его шею руками и послушно отвечала на каждое прикосновение. С ним было так тепло. А впрочем, жар струился изнутри их обоих.
Люпин, придерживая Гермиону за талию, усадил её на стол. Её запах! Она пахла как само желание. Жадные губы срывали поцелуй за поцелуем. Он попробовал на вкус её сахарные щёки, линию скул, плавно спустился к шее. Гермиона тихо ахнула и запрокинула голову назад. Тем временем ловкие руки уже стремительно расстёгивали пуговицы на его кофте и рубашке.
Она никогда не представляла себе, что страсть обрушится с такой сокрушительной силой. От соприкосновения кожи к коже у неё внутри завязывался тугой узел. Звякнула пряжка на его брюках. Интересно, Ремус отдавал себе отчёт о том, что между ними происходит прямо сейчас? Нет, определённо, у них обоих просто сорвало крышу!
В сумасшедшем запале они едва добрались до её постели. Люпин оставался деликатным: старательно пытался обуздать свои порывы, дожидаясь разрешения Гермионы на каждый новый шаг. Он не спешил оставить её полностью обнажённой, хотя глаза хищно поглощали её статную фигурку даже под всеми слоями одежды. И всё-таки он был терпелив. Гермиона, занеженная в ласке его поцелуев, сама пожелала большего. А джентльмен не может заставлять даму долго ждать.
Как только это случилось, Гермиона уже и не могла себе представить ничего другого. Все юношеские иллюзии мгновенно растаяли. Если она и мечтала о ком-то раньше, то этот образ был таким абстрактным и неосязаемым. Ей вообще с трудом верилось, что она позволит кому-то к себе прикоснуться, а теперь… Слегка придавливаемая его телом к простыни, Гермиона утратила всякую связь со всем, что раньше ей казалось таким очевидным. Разве мог кто-то подарить ей большее наслаждение, чем Ремус? Их пальцы причудливо переплетались, сердце пробивалось сквозь рёбра, чувствуя своё отражение в другой груди. Иначе и быть не могло.
Его губы ласково коснулись её мокрого виска. Гермиона пыталась восстановить дыхание и не могла избавиться от счастливой улыбки. Ресницы чуть подрагивали: она так не хотела открывать глаза, по-детски боясь, что ей только что приснился самый прекрасный сон.
— Как бы мне ни хотелось остаться, нужно вставать, милая, — шепнул ей на ухо Люпин.
Гермиона разочарованно хмыкнула. Она сама уже успела об этом подумать. В любой момент могли вернуться мальчики, и меньше всего ей хотелось бы оправдываться перед ними за случившееся. Но вкус маленькой тайны заставил её снова улыбнуться. Даже если бы Гарри и Рон всё узнали, она ни о чём не пожалела бы! А ребяческое подмигивание Люпина, уже натянувшего обратно рубашку, придало ей уверенности.
С того дня у неё редко портилось настроение. Секретное счастье поселилось в её душе, спрятанное от посторонних глаз и ставшее неутомимым источником вдохновения. С трудом им удавалось находить повод побыть вдвоём: они и раньше проводили много времени вместе, но теперь Гермионе любой предлог казался подозрительно неестественным. Сообщать мальчикам правду она пока не собиралась. Никто из них не будет в восторге от этого несвоевременно вспыхнувшего романа. К тому же Рон…
Думать о чьих-либо чувствах, кроме собственных, Гермионе было непросто. Для этого она была слишком счастлива. Можно ли упрекать человека в том, что он утонул в собственном счастье? Ремус говорил, что нет, хотя если бы этот вопрос относился к нему самому, он бы не был так уверен. Но Гермиона не пыталась его этим подковырнуть. Некоторые вещи необязательно озвучивать, они и так существуют где-то в пространстве. Так было и с положением Люпина. Они оба верно понимали его и всё же молчаливо игнорировали.
Возведённая ими конструкция была настолько хрупка, что никто не решался трогать её основание. Ни Гермиона, ни Ремус не заводили разговор о том, отчего всё вдруг случилось с ними в одно мгновение, где начался разлом, из которого прорвалась давно созревавшая страсть. Не говорили они и о будущем — его черты и подавно были окутаны густым туманом незнания. Во всей непостижимой ткани времени им выдался счастливый островок. Стоило ли терзаться о большем?
Люпин иногда превращался в настоящего сорвиголову: тайком целовал её в щёку, пока мальчики отворачивались, находил под столом её руку и накрывал своей, подкрадывался со спины и щекотал под рёбрами. Эти шалости она ему легко прощала, пусть сначала слегка злилась на его безрассудство. Ведь куда более серьёзный повод для беспокойства неотвратимо приближался с каждым днём.
В день перед полнолунием Гермиона металась из стороны в сторону, не находя себе достойного занятия, чтобы отвлечься: перебирала вещи, укладывала в сумку книги, даже затеяла уборку. Ничего не помогало. Люпин наблюдал за этим сперва с иронической усмешкой, а затем принялся уговаривать не тратить нервы на такие мелочи. Заведя этот разговор, он и не думал, что ему придётся тут же обратиться в оборону.
— Я никуда не уйду! — настаивала Гермиона. — Запечатаю тебя снаружи и останусь ждать до рассвета!
— Но это же безумие! Хочешь провести ночь на таком холоде одна в лесу?!
Однако все его призывы к благоразумию были тщетны. Пришлось сдаться и позволить Гермионе Грейнджер, рьяной защитнице всех угнетённых, делать так, как ей вздумалось, ибо спорить было уже невозможно. Она обрадовалась этому совсем как ребёнок. И сделала всё по-своему.