Оставалось только вернуть ребенка в кровать – ведь я понимал, что сама он этого не сделает и либо простоит статуей до вечера, либо рухнет на пол. Я чувствовал себя предателем. Я делал сейчас что-то очень символичное. Ребенок сказал, что хочет «быть», но я провожал его обратно в кровать, в забытье, в мир без квази и прото. В мир кромешной… даже не темноты. Кромешного ничто.
Сможет ли Анатолий продолжать работу? Смогу ли я ее начать? Я нет, не смогу. Я здесь был нужен как ученик Гаврилова. Но без Анатолия я здесь никому ничем не смогу помочь. Ни сказки, ни процедуры, ни душеспасительные разговоры я не смогу. Я ничего не могу. Я не могу быть в квази, я не нужен в прото. Неужели я такой же как эти дети? Ничего не хочу, ничего не умею, ничего не вижу, ничем не грежу.
Как же я завидовал это квазанутой девочки, которая хоть на миг решила быть. «Я хочу научиться жить». Да, я тоже хочу. Ну как? У кого просить этих уроков? Почему любое действие и желание оборачивается тщетой?
На какой-то миг я даже подумал, что смогу быть учеником Анатолия. Да, мне даже этого хотелось. Но я слишком отчетливо увидел, как сломался этот человек. Его кости дробились под натиском реальности. Сколько времени он боролся, прячась от откровений. Сколько времени Арине Петровне удавалось уберечь своего сотрудника от жестокой правды реальности? И все же они не смогли этого сделать.
Кто виноват? Тот мальчишка, который развеял содержимое своей черепной коробки по ветру? Или я? Или эта невозможная к реабилитации группа? Наверное, все вместе.
Все летело в тартар. Туда, где и должно быть. Все просто замечательно. Все великолепно! Мир несется в будущее, не замечая, мелкие жертвы на пути. Люди гибнут. Луди мрут постоянно, и что же, теперь из-за этого убиваться что ли?
Эпилог
РЦКДП все же устоял. Скандала не было. Анатолий так и не оправился. Вечером того же дня Арина Петровна попала в больницу с инсультом, а Лекс…
Центр был без руководства почти полтора года. Курьез. Налаженная система даже без начальства продолжала исправно работать. Замы, секретари, обслуживающий персонал, реабилитологи… Все крутилось как заведенное.
Приходили все новые и новые группы. Выпускались вылеченные, отправлялись в клиники те, кто так и не смог проявить хоть какие-то способности к прото. Жизнь шла своим чередом.
Опустевший кабинет Арины Петровны покрывался пылью. В него никто не заходил месяцами. Огромный письменный стол, брошенные листки, совершенно ненужные шкафы с документами. Огромное кресло.
Все это ждало нового хозяина. Но…
Когда Лекс вошел в кабинет по праву, первое, что он сделал – вынес стол. Стол пришлось разбивать на куски, даже не разбирать, а именно разбивать. Слишком разные материалы были спрессованы в единый монолит. Слишком много лет они были единым предметом мебели. Одни инструменты вязли в лаке, другие сбоили на металле, третьим оказалось не по зубам старинное дерево, пропитанное полимерными смолами.
Нормально ли это, что директором реабилитационного центра стал случайный мальчишка? Неужели не нашлось никого более достойного? Хотя бы с образованием? Но про Лекса говорили, что он был последним и единственным учеником Гаврилова. Злую шутку с ним сыграло это знакомство.
Злую ли? Кто знает. Могла ли жизнь юного химеройда с постоянно растерянным взглядом сложиться лучше? Стоит ли ему жаловаться, или благодарить судьбу? Кто знает?
Кто знает.
Но, все чаще и чаще Лексу стал сниться сон. Вот он идет по мосту и видит утопающего. Он бросается в воду, вытаскивает пострадавшего, а тот задыхается на берегу. Его жабры пересыхают, грудь бестолково вздымается, но губы синеют, а в глазах исчезает последняя искра жизни. Тогда Лекс бросается в воду. Он видит на дне реки город со своими огнями, дорогами, толпами. Подводные люди живут своей обычной подводной жизнью. И в этом сне Лекс чувствует, знает, как где-то выше по реке уменьшает сброс воды огромная дамба. Эта река скоро пересохнет. Этот подводный город опустеет, и тысячи людей на его улицах погибнут.