— Так у них же чувствительность какая-то особая. Я читала, что животные у человека ауру видят.
— Не знаю, как насчет собачьей чувствительности и человеческой ауры, но тебе разве её нужно видеть, чтобы понять, кто рядом, друг или враг?
— Не-е-ет…
— Вот и мне так же. Знаешь, как я опасался, что приеду в незнакомый город и не найду себе хорошего друга?! Который бы понимал…
— Но разве вокруг мало людей? Вон, полная школа.
— Много. С ними будет хорошо и весело. Но иногда хочется поболтать о серьёзной музыке, книгах, живописи и посмотреть нетупой фильм. Возможно, я тоже crazy.
— Понятно… Теперь не боишься?
— Не боюсь.
— Но я же Мойдодыр!
— Ну и, пожалуйста. Твой выбор. Только скажи, позаниматься со мной не передумала?
— Что ты! Конечно же, нет!
Иван усмехнулся:
— Сделка состоялась. Поздно уже. Я пошёл.
Пока я, совершенно обалдевшая, стояла посреди комнаты, он обаял в коридоре мою маму, распрощался. Стукнула дверь. Ну и вечер!
— Алечка, кто это был?
Бедная мамочка, ко мне никогда никто, кроме Юльки, не заходил. Конечно, она не привыкла.
Я затрясла головой, бросилась ей на шею, обняла, а потом как завизжу:
— Мой друг, мама!
Никогда не встречала человека, который так быстро всё понимает и запоминает. Через месяц Иван уже нагнал программу, и нашим занятиям пришёл славный конец. Знала о них только Юлька. Когда я заявила, что учу с Иваном уроки, она обалдела. Виду, правда, не подала, но тут же спросила:
— Влюбилась?
Я подумала и кивнула. Что врать-то? Всё равно увидит. Не увидит, так догадается.
По-моему, Иван нравился не только мне… Но уточнять я не стала.
Иногда мы дружили втроём. Иногда — это три раза. Первый — вместе поехали за город, побродить по лесу. Второй — «Щелкунчик» в оперном. Иван пригласил. Я «Щелкунчика» уже смотрела года три назад, с мамой. Но сделала вид, что впервые. А Юлька, действительно, до сих пор балетами не интересовалась. Я за ней в театре наблюдала, как она головой и ногой качает. И как кособочится, чтобы Ивана плечом коснуться.
Домой шли пешком. Иван рассказывал о музыке. Про классицизм, романтизм, импрессионизм. Про всеми позабытого Баха. Оказывается, о нем лет пятьдесят не вспоминали. Потом вспомнили, да и то случайно. Теперь он великий, но ему-то от этого уже ни тепло, ни холодно. Или Бетховен. Как глухой мог такую музыку писать — не понятно! «Лунная соната» — пам-пам-пам, пам-пам-пам… Фантастика! А Сальери?! Он, может, никого и не травил. Сочинял себе свои оперы, а вот попробуй, исправь репутацию. Ещё Иван про Ленинградскую симфонию рассказал — Шостаковича. Как её в блокадном Ленинграде исполняли замёрзшими пальцами, а в домах в это время люди от голода и холода умирали.
Я раньше думала — музыка и музыка. Красивая или скукота. Оказывается, с ней не всё так просто!
Юльке тоже было интересно, только она всю дорогу морщилась и делала вид, что у неё нога натёрлась. Это чтобы Иван под руку взял. Думала, я такая наивная, ничего не вижу и не понимаю. Ну, он и взял, конечно. После этого мне стало скучно, я сказала, что не успела сделать уроки, голоснула маршрутку и уехала. Пусть себе гуляют.
Про третий раз я расскажу подробнее, потому что это было — вообще!
Как-то я пришла из школы, а у нас дома дядя Вова Решетов, мой учитель. Я так обрадовалась! Он уезжал за границу, и мы жуть сколько не рисовали. По-моему, он тоже обрадовался. Пока мама нас обедом кормила, я извертелась вся. Наконец она сказала: «Вовочка, мы обо всём с тобой поговорили. Поступай, как знаешь. Сейчас можете идти к Альке, я вам мешать не буду». Я бросилась доставать краски, карандаши, бумагу, но дядя Вова меня остановил:
— Подожди, Алевтина прекрасная, сегодня никакого рисования не планируется. У меня тут одна задумка созрела. Только сначала покажи свои работы. Старые, и которые без меня рисовала. Надеюсь, не бездельничала?
Любимый дяди Вовин вопросик. Я расплылась в улыбке.
— Конечно, нет! Много нового. Только оно всё какое-то…
— Какое? Рисовать, что ли, разучилась?
— Нет. Оно… переживательное.
— Ух, ты! Никак влюбилась?
Представляете? Прямо так, с ходу. Вот же проницательный! Хотя, что удивляться: он художник. Отличный художник! Ему по-другому нельзя. Станет, например, человека рисовать, настроение не уловит, что ж тогда за человек получится? Среднеарифметический.
Я вот как пробовала. Рисуешь лицо. Никакое. Потом карандашом чуть-чуть губы поднимаешь — заулыбалось. Брови около носа опускаешь — насупилось. Пару линий — постарело… Вот бы в жизни так просто! А, может, оно и есть просто? Только мы сами всё усложняем. То есть пора уголки губ поднять, а мы сами себе морщины рисуем и брови супим? И носимся везде с этим образом, как с писаной торбой?