Я все время хочу кругом, боясь подойти к самому центру. Я говорю: «одинаково верю», «экзистенциально чувствую», «наиболее экзистенциальны для меня», «чувствую невозможность не воскресения», но на вопрос: верю ли я в телесное воскресение Христа? — прямо не отвечаю, боюсь ответить.
Хомяков различал веру и верование. Я не помню точно, как он проводил это различие, возможно так: «верю» — полная, живая вера, исключающая всякую даже возможность сомнения. «Верую» — живая вера, включающая со страхом и трепетом некоторое сомнение. Но здесь я должен внести некоторые поправки. И в полной вере, вере, в которую верят, есть страх и трепет: страх Божий — начало веры (Пс.). Всякий страх, кроме страха Божьего, — демонизм и грех, Христос в «победе, победившей мир» (1 Ин.) — победил и страх. Но и страх Божий Христос преобразовал: «...я у же не называю вас рабами, но друзьями...» (Ин.) — Христос делает меня Своим другом. Но вера, которая не верит? Она — предел всякого сомнения, полное сомнение, полная безнадежность, полное сокрушение духа, вера, которая только вопит громким голосом: Эли, Эли, ламма савахфани, — самая сильная вера, движущая горами, воскресившая Христа телесно как человека, потому что как Бог Он и не умирал. Тогда можно ли сказать, что верование или вера, включающая со страхом и трепетом некоторое сомнение, слабее полной веры? Или я снова только оправдываюсь от маловерия и слабости веры? Или слабость веры и есть ее сила — «сила Моя совершается в немощи»? Или от страха и трепета отдаляю ответ, хожу кругом, боюсь ответить?
Со страхом и трепетом отвечаю:
верю в Бога Отца и Сына и Святого Духа, верю, что Слово стало плотью, пришло к своим и свои не признали Его, верю, что Иисус, сын Марии и, как думали, Иосифа, был Сыном человеческим и Сыном Божиим, Словом, ставшим плотью, распят и умер при Понтии Пилате, со страхом, трепетом и надеждой верую, что в третий день Он воскрес, телесно воскрес, являлся к ученикам и потом вернулся к Своему Отцу.
<1967>