– Я тебя с ними познакомлю, когда в Риге будем, – улыбнулся я. – Но если так судить, и у тебя тоже центр есть какой-то; разве он лучше моего и отцовского?
– У меня Дарвин, Хаксли и Тинберген. – Нина взмахнула сигаретой, будто это была волшебная палочка. – Социобиология. Мой центр мира основан в восемнадцатом веке.
– Эээй, шаманы гораздо раньше появились!
Нина легонько потормошила мои волосы – она всегда так делала, пока еще чувствовалась разница в четыре года. Теперь ей для этого пришлось уже достаточно высоко поднять руку – я успел вырасти. Она стряхнула пепел, прижалась лбом к оконному стеклу и снова посмотрела на луну.
– Мы достаточно слабые, хрупкие существа, – говорила Нина, и лунное серебро тихо блекло на ее щеках. – Гораздо слабее, чем нам самим кажется. Нет ничего тоньше и уязвимее и в то же время прекрасней и загадочней, чем человеческая психика… Знаешь, мне кажется, если бы один человек мог прочитать мысли другого, он тотчас же умер бы.
Я не нашелся, что ответить, и мы постояли перед окном молча.
– Завтра вечером в Ригу поеду, – тихо сказала Нина. – Ты со мной?
– Отец расстроится, что так мало побыла.
Отец колдовал в своей комнате на первом этаже – все возился с Жезлом Северного Сияния, с политической ситуацией духов Латвии пытался разобраться по моим просьбам. В углах по полу шебуршало его сдавленное бормотание, от стен гулко отдавались удары в бубен, и легкий запах курений висел в воздухе; ритуал был серьезный. Отец вообще часто колдовал в одиночестве на полную луну, а у меня никогда это не получалось. Как-то не выходило в ее холодном слабом свете рассмотреть радужный даль, а без радужного даля, без вдохновения, без чувства – какие уж тут ритуалы…
– Ладно, Нин. Завтра поеду с тобой, – сказал я наконец.
Возвращение
– Степа, тут все серьезнее, чем тебе кажется, – сказал отец. Он висел вверх ногами на турнике, закрыв один глаз. На полу под ним лежал Жезл Северного Сияния, разобранный на части.
– В каком смысле?
– В прямом. Кто эту штуку сделал?
– Джимми, я думаю. Она от него осталась.
– А это видел?
Отец ткнул пальцем в какую-то деталь лампы. Я подобрал деталь и рассмотрел гравировку: “VEF”. Деталь была очень старая.
– Valsts Elektro Fabrika типа? Это та, что в Риге, и уже давно не работает?
– Это с тех времен, когда она еще работала, – сказал отец. – Со времен Ульманиса еще.
– Древняя…
Он перекувыркнулся, отлетел назад и приземлился на пол. Почти пятьдесят лет, а все такой же ловкий… При инициации дано было: до самой смерти не болеть и не стареть.
– Я ее к сети подключал и работать с ней пробовал, – рассказывал отец, собирая детали с пола. – Работает она пока неважно. Ее собирали для какой-то конкретной цели, но до конца не собрали. То, что ты видишь, – это каркас, в котором не хватает нескольких главных рабочих деталей. Ну то есть как бы колесо без белки… Подай отвертку, Степ.
Отец быстро свинтил жезл и передал его мне.
– А для чего именно он предназначается, не знаешь?
– Чтобы остановить кризис, наверное? – пожал плечами отец. – Для какого-то удара по кризису, я думаю.
– Для критического удара, – пробормотал я. – Критический удар.
– Критикал страйк?
– Это еще что?
Отец покраснел и рассеянно почесал затылок. Поставил кофе вариться.
– Ну это… Из игр всяких.
Компьютерные игрушки – самая большая и страшная слабость отца. В свободное между дежурствами на работе, делами по хозяйству и шаманскими ритуалами время отец сидит за моим старым компьютером и отстаивает права эльфов в разного рода средиземьях. Очень любит поругаться на устройство магии в играх, но все равно играет обычно за магов.
– Это когда максимальный урон наносишь, – пояснил он. – Где как, по-разному. В некоторых играх максимальный урон, на который ты способен, это и есть критический удар. А в других имеется шанс критического удара – разными там амулетами и прокачкой навыков он повышается. Если этот шанс срабатывает, то повреждения удваиваются.
– То есть это получается – страшной силы удар?
– Максимально допустимой страшной силы! – Отец поднял указательный палец. – Обычно после критического удара монстр умирает. Если, конечно, не босс или не какой-нибудь там высокоуровневый…
– А враг может такие удары наносить?
– Ну, где как. В разных играх по-разному…
– А, допустим, в нашем мире?
Отец снова покраснел и почесал затылок.
– К нашему миру это никакого отношения не имеет. Это я так, к слову. Игры – это просто игры, причем тут реальность?.. Вот вчера: заинсталлировал одну стратегию новую, так там с рунами непорядок, использовали оригинальные из футхарскского алфавита, а смысл не продумали. Где ж это видано, чтобы Терс обозначать усиление защиты, где ж это видано?..
– Паап! – заныла стоявшая в дверях Нина. – Не начинаай…
Отец обернулся, посмотрел на нее.
– Нельзя вот уже батьке под старость лет почудачить немного, – улыбнулся он.
– Ты, сколько я тебя помню, всю жизнь чудачишь, – заметила Нина, усаживаясь за стол.
– Вот еще! Шаманство – это очень серьезное занятие, если ты об этом. А вот твоя эта эволюция как раз и есть…
– Ты начни еще отрицать эволюцию!
– А ты знаешь, что до нас уже четыре цивилизации было и наша – пятая?
– Не было до людей никаких цивилизаций!
– Было! Лемурийцы были, атланты были!
– А я говорю, не было!
– А ты докажи!
– А ты сам докажи!
Ссора у них, как обычно, выходила милая и душевная. Пока они пытались разрешить вопросы мироздания, я отправился в комнату паковать Жезл Северного Сияния. Закрутил в три слоя материи, потом на всякий случай своей футболкой обернул, прочитал защитный заговор и только тогда положил в рюкзак.
Отец спокойно воспринял сообщение о нашем отъезде. Предложил, конечно, остаться еще ненадолго, но у Нины самолет, а у меня племя и один экзамен не сдан, и какие тут могут быть разговоры. Отнес вещи наши в машину, какие-то курения в комнате напоследок зажег. Сидели, уже в куртках, готовые к отъезду, и что-то невнятное по Дискавери про африканскую саванну гудело, и как-то немного тоскливо было.
– Ну, пора уже, – сказал отец, в очередной раз посмотрев на часы. – Пойду машину заведу и прогрею, а то морозно.
И ушел.
Нина поднялась с кресла, прошлась по комнате. Фотографию старую с полки взяла, рассеянно посмотрела. Зачем-то рукой по стене провела.
– Мне кажется, я сюда больше не вернусь, – тихо сказала она.
– Он тебя любит.
– Я знаю. Но мне все равно так кажется.
– Ватрушек тогда своих поешь хоть напоследок. – Я попробовал улыбнуться, но не вышло.
Нина взяла ватрушку и, давясь, откусила.
– Я тоже… – сквозь еду проговорила она. – Тоже его очень люблю.
И сжалась, и тихо заплакала. Надо было, конечно, по-братски ее обнять, но я не стал. Иногда лучше один раз стихийно, сильно, страшно выплакаться, чем потом постоянно вспоминать и переживать, выплакивать чего-то маленькими порциями, по чуть-чуть… Я вышел в кухню, выпил стакан воды и почистил стеклышки в очках, а когда вернулся в комнату, Нины там уже не было.
– Вы приезжайте почаще, – попросил отец на перроне, перед самым отходом поезда. Больше он ничего не говорил, одну только эту фразу сказал на прощание.
– Хорошо, пап, – ответил я.
Нина кивнула.
Двери закрылись, и поезд тронулся.
– Он так и не изменился, – с улыбкой сказала Нина. Полезла в сумочку за книжкой и вытащила оттуда три амулета, один оберег, статуэтку деревянную отцовскую и сушеную лапу неизвестного науке животного, неизвестно в каких целях перевязанную белой веревочкой. – Ему по-прежнему нельзя доверять относить вещи в машину…