– Достань минералки, Степ, – попросила Элли. Я разрезал полиэтиленовую шубу, в которой пряталась рота бутылок, и вытянул одну. За ней в корзину направились пластиковая двушка дешевого пива и полдюжины керосин дринков.
– Сосиски дешевые подорожали, – заметила Элли, слоняясь вдоль полки с мясными изделиями.
Я только пожал плечами.
– Духи увеличили Верховную Пошлину с восемнадцати до двадцати одного процента. Все подорожало.
Взяли три упаковки дешевых сосисок и ведерко квашеной капусты, я выковырял из ящика две пачки макарон, а Элли вытянула из морозилки пакет с морожеными овощами. Встали в очередь. Элли взяла для Ящика маленькую пачку сигарет вместо большой: они дорожали быстрее и сильнее других продуктов.
Духи в последние годы всерьез заботились о здоровье нации и превратили курильщиков в угнетенное меньшинство: курить было запрещено во всех общественных заведениях, включая бары; возле входа в магазины, университеты, банки, рестораны и спортзалы висели магические надписи на латышском “Курить за 10 метров от входа”. Надписи подкрепляла пиктограмма, изображавшая зачеркнутую сигарету.
Денег у меня после покупок осталось подозрительно мало. Я их никогда не считал, никогда не вдавался в детали оборота энергий в моем кошельке – просто знал, что моя зарплата позволяет, а что – нет. Кризис вынуждал эти критерии пересмотреть.
– Он причиняет мне финансовую боль, – сказал я, когда мы уже стояли на остановке.
– Какой-то новый вид боли? – Элли подняла левую бровь.
– Вот это физическая боль. – Я ущипнул ее. – А это моральная боль: Элли, ты дура. А вот это все, это вот время, эти вот обстоятельства, кризис этот – причиняет финансовую боль. Понимаешь?
Элли грустно вздохнула.
Когда мы вернулись, Ящик уже закончил работу и забавлялся с Серафимом: пытался научить его искать закатившиеся за мебель деньги. Серафим ни о каких деньгах и знать не хотел, приносил Ящику только свои разноцветные мячики, лез играться.
Остаток вечера я провел за практикой фэн-шуй: начертил карту циркуляции энергии ци по квартире и пытался устанавливать в разных местах двушку с пивом, потом банки керосин дринка, но магия моя почему-то не действовала, никакого облегчения не приносила и кризис не останавливала. Я пробовал стучать в бубен даже махать оставшимся от Джимми жезлом, но толку не было никакого.
В вечерних новостях по тотему сообщили, что Священный Пантеон Саэймы всерьез пытается решить проблему кризиса, разбирается с кредитами, с долгами и энергетическими дырами в финансовой ауре страны.
Для этого духи Пантеона одолжили семь с половиной миллиардов евро.
Родина
– Дай корочку хлеба, Ящик… – просил Боря. Он уже совсем весь от голода сморщился, глаза выпучились, начали выпадать волосы. Боря напоминал скелет, оживленный каким-то милосердным некромантом.
– Соси старые носки и тараканов ешь, – угрюмо отозвался Ящик из своего темного угла. – О хлебе он тут размечтался. Корочку ему. Буратино…
Я прошел дальше по коридору и чуть не наступил на Элли. Она лежала на полу и не двигалась. Ее чудесная грудь и округлая попка исчезли, а волосы почему-то были не черные, а красные. Я перешагнул через нее и попал на кухню.
– О, а вот и ты, Степа! – махнул мне рукой сумасшедший Джимми. Он сидел в углу с Жезлом Северного Сияния в руках и что-то к нему прикручивал. Джимми был живой, без ожогов и следов разложения. На нем был черный балахон, лицо скрыто под капюшоном, и на коленях у него сидел Серафим.
– Чего делать, Джимми? – пробормотал я. У меня тряслись руки. – Это конец… Конец света?
– Степа!!! – вдруг радостно завизжал Джимми, спрыгнул со стула, отбросил жезл и обнял меня. Тело его, тонкое, изморенное, напоминало тело Серафима – одни только ребра и косточки под мягкой оболочкой. Однако же силы в нем было много: этими своими костями он так сильно сжал меня, что стало трудно дышать.
– Помоги мне, – попросил я. – Джимми, что делать? Что делать с кризисом?
Он сжимал меня все крепче и крепче и не отвечал. Я попытался вырваться, но ничего не вышло, да и неоткуда было вырываться – вокруг осталась только сжимающая меня черная пустота кризиса. Именно: пустота. Пустота…
– Критический удар, – прохрипел Джимми.
В следующее мгновение я проснулся, вскочил в кровати, весь в холодном поту. Александр уже спал, но тотем был включен. По тотему продажная колдунья ставила диагнозы: ей звонили, и она сообщала: у вас есть порча. У вас порчи нет. Ооо, а у вас очень серьезная порча! У вас тоже порча.
Я достал рюкзак и наспех сложил туда нужные вещи.
– Ты куда? – сонно спросил проснувшийся Александр. – Бледный какой…
– Мне одному в этом всем не разобраться. Нужно ехать за советом.
– Аа… Это толково ты придумал. Едь.
Затем я вломился в комнату Ящика и вытащил из его крепких объятий Элли. Она была одета во что-то красное, полупрозрачное и французское, с перьями и пухом. Ящик даже не проснулся, а Элли долго не могла понять, чего я от нее хочу, но когда я влил в нее третью кружку кофе и снова все объяснил, все же сообразила.
– Значит, я временно замещаю шамана, – проговорила она.
– Правильно. Что надо делать?
– Серафима кормить, смотреть тотем, если что случится – с умным видом стучать в бубен морского змея и ни в какие авантюры не ввязываться… Все правильно?
– Умница. – Я чмокнул Элли в щечку. – Если обо мне спросят?
– Сказать, что ты ушел тропой… тропой предков?
– Ну вот, все запомнила. Если что – звони, а я побежал.
И я вышел в ночь и снег и направился на вокзал.
С тех времен, как я переехал в Ригу, билеты на поезд подорожали в два раза. Ехать же до Даугавпилса на автобусе теперь вообще стоило семь лат; это еда на неделю, если брать в Супер Гетто, или на три дня – если в нормальном супермаркете.
Я сел в поезд в семь утра и в одиннадцать я был на родине.
Даугавпилс – это уже провинция, хоть и второй по величине город в Латвии. Кризис тут выражался гораздо сильнее и четче, чем в Риге, – росла безработица, уменьшались зарплаты, городские газеты с перепугу одичали и гавкали во все стороны. Некоторое время я провел в центре, предаваясь ностальгии, – встретился со старым приятелем, посидел с ним в баре, прогулялся по парку. Насытившись родным городом, я купил немного продуктов и поехал к отцу. Добрался до него к четырем вечера: отец жил в семи километрах от Даугавпилса, ехать надо было на автобусе.
Я давно не навещал его. Все шестнадцать заговоров, сдерживавших входную дверь, вспомнил с трудом, один даже пришлось сымпровизировать. Дом у отца был небольшой, двухэтажный, но удобный и тепленький.
– Паап?
Отца внутри не оказалось; я вышел во дворик и осмотрелся. Тут все осталось по-прежнему: японский садик камней, за ним – огород, возле дома старый сарай, чуть дальше – банька, над ней поднимается густой серый дым. Я бросил вещи, прихватил в холодильнике пару бутылок пива и вошел в баню.
Отец был все такой же: худощавый, лохматый, как черт, с веселой искоркой в глазах. Он сидел в предбаннике и пил пиво.
– Кого я вижу! – возликовал отец. – Степан! А я как раз думал, кто бы мне тут спину веником попарил, – вот меня духи и услышали. Давай, раздевайся, хватай веник, пиво открывай!
– Это я мигом.
– Баня – святое место, – говорил отец. – В бане всегда чистота должна быть, даже рожали раньше – в бане. И все эти гадания святочные, знаешь, ой… Ой! Давай поясницу, поясницу, Степа! Отлично! В бане особый дух живет: банник. Волосы у него длинные и рыжие, и весь он долговязый такой, а ежели его уважать да жить с ним в дружбе, пиво оставлять – так и он тебе отплатит: как баню запаришь, воздух особый в ней будет, чувствуешь? Воо, вот там, да еще крепче бей!