– Точно!.. – сказал он вслух сам себе и развеселился.
«Значит, отец уже был сегодня у бабушки. Значит, сегодня будем убираться в погребе. Там, наверное, сто лет никто капитальную уборку не делал» – подумал Андрей и в приподнятом настроении, с жадностью выпив на кухне стакан воды, пошел в комнату делать набросок нового рисунка.
Его, кажется, что-то успело зацепить, когда он то ли шел с тренировки домой, то ли, когда стоял у подъезда. Он не до конца понимал, что же именно его вдохновило и, главное, на что. Его тянуло взять в руки мягкий карандаш и провести им по чистому белоснежному листу.
Ему захотелось рисовать. Он с детства любил рисовать и рисовал, когда хотелось, а хотелось практически всегда. И Андрей рисовал буквально везде, чем угодно, и на чём угодно. Дома в дождливую или морозную погоду, он рисовал в тетради или альбоме и слушал в пол уха разговоры взрослых и (или) бормотание телевизора, но совершенно не вдумывался в смысл произносимых слов. Его не интересовало, о чем разговаривают родители и какую передачу или фильм показывают по телевизору. Ему очень симпатизировала сама атмосфера – он сидит и рисует, а вокруг происходит движение. Родственники или друзья родителей, что приходили к ним в гости, каждый раз подмечали, что Андрей спокойный и не озорной ребенок. А Андрею же просто доставляло удовольствие сидеть за столом, на полу, да неважно где, и что-нибудь рисовать, когда вокруг столько разговора и шума. Ему как-то по-особенному радостно делалось, и эта радость рисовалась у него на лице серьезно-увлеченными красками. Еще же Андрей мог, играя в песочнице вдруг начать чертить пальцем или палочкой на песке человечков или котиков, или маленькую, но шуструю птичку, что вот-вот поймает клювиком нерасторопную букашку. «ВоробЫшек» – так он любил говорить.
У Натальи Валерьевны в шкафу сохранилась целая стопка его детских красочных рисунков. Андрей знал это, но никогда сам не открывал шкаф и не доставал картинки. Почему? Да он и сам не знал и никто не знал. Пару раз в год Наталья Валерьевна делала генеральную уборку в квартире и будто бы не нарочно, а иногда и не скрывала, что специально, доставала рисунки Андрея и какое-то время их рассматривала. Андрей, когда ему случалось быть в это время дома и быть в должном настроении, мог взять в руки сначала один рисунок, потом другой и наконец, оставив это дело, уйти и заниматься чем-нибудь другим. В не расположенном же к легкой ностальгии настроении, он вовсе не подходил к рисункам, и даже делал вид, будто бы не замечает, что они лежат стопкой на полу, или один из них находится в руках у матери.
Андрей задумчиво чему-то улыбнулся, взял в руки карандаш, достал из ящика стола твердый лист бумаги – это была специальная бумага для черчения, на которой он последнее время любил рисовать – и остановился, призадумался. Потом положил все на письменный стол и сел на кровать. Спустя десять минут встал, чтобы провести пару линий и услышал, как открылась входная дверь.
– Андрей! – спокойно, но достаточно громко произнес Александр Васильевич.
Андрей не отвечая, молча вышел из своей комнаты.
– Хорошо, что ты уже пришел. Я на сегодня уже освободился, так что можем ехать к бабушке.
– Поехали, – будто с облегчением произнес Андрей.
Он не был в большой радости, что сейчас поедет, но и не был расстроен. Он любил бабушку Зину. Даже любил ее чуточку больше, чем бабушку Катю, маму его матери. Правда, он не замечал, что так оно было. Кто из бабушек владеет больше вниманием внука, ясно становилось из пары простых, но достаточно точных фактов. Андрей в будничных разговорах чаще упоминал бабушку Зину, и времени, начиная с детства и заканчивая сегодняшним днем, проводил больше у нее, чем у бабы Кати, маминой матери. Простотак почему-то сложилось.
Не вызвало у Андрея так же никакого сожаления, что начать новую картину у него не вышло. Начал, не начал… Ничего от того и не терялось и не приобреталось. Но дело было совсем не в потерях и приобретениях. Всё восприятие обстановки и даже всего мира вокруг сводилось у Андрея в сию минуту к нейтральным, можно сказать блеклым ощущениям. Ни жарко и ни холодно, ни весело, но и ни грустно ни в коем случае. Ни так и ни сяк. А вспышка яркого хорошего настроения потерялась где-то у подъезда, или же осталась там, где Андрей ее и нашел.
При этой странности его внутреннего, казалось бы пессимистично настроенного баланса, Андрей являлся человеком жизнерадостным и уже успевшим определиться в жизни с некоторыми важными вопросами. Имея явные художественные способности, даже больше – имея талант писать картины, Андрей отлично разбирался в математике (в алгебре и геометрии на равных) и, не думая о других вариантах, собирался поступать в педагогический институт. Он был терпелив и мог, если оно требовалось, часами объяснять однокласснику, что такое число пи, как с ним работать и для чего оно вообще нужно. Андрей был спокойно терпелив, то есть, когда у него заканчивалось терпение (а закончиться оно может у кого угодно, вопрос времени и обстоятельств), он не вспыхивал в одну секунду, а старался уйти от объекта раздражения или вовсе резко прекращал дело, откладывал его на потом. Он был несколько инертным человеком, плавал в том, что у него было и, что ему нравилось. И в этой его инертности скрывался инстинкт самосохранения. Андрею были совсем неинтересны или казались бессмысленными, а от того и скучными, определенные вещи, ситуации и возможности. Но некоторые его увлечения порою доходили до причудливой странности и были похожи на детские шалости. Впрочем, простительные шалости.