Мое сообщение об этом страшном происшествии не заняло, наверное, и минуты. Но мне больше нечего было добавить. У журналистов тоже не возникло вопросов.
Необходимо было сконцентрироваться на насущных делах. «Где будет проходить церемония прощания с президентом? Необходимо ли здесь подготовить временный морг? Или же Вы считаете, что надо сразу переехать в Понха на прощание?» Я отдал распоряжение о скорейшей подготовке места прощания в Понха.
В больнице было настоящее столпотворение. Все знакомые лица, залитые слезами, были там. Сколько им еще понадобится времени, чтобы, как и ко мне, к ним пришло осознание, что он покинул нас навсегда? А еще нахлынули политики: и из правящей, и из оппозиционных партий. Приехал и глава администрации президента Ли Мёнбака, а ведь он даже не поздравлял Но Мухёна с инаугурацией. Наряду с приходом тех, кто искренне соболезновал, кого хотелось прижать к груди и плакать вместе с ними, были и формальные визиты.
Тем не менее мне хотелось побыть одному хотя бы несколько минут. Кто-то принес мне кружку чая. Я растерянно глядел на нее, и вдруг в памяти у меня всплыла наша первая встреча с Но Мухёном. В тот день, когда он поставил передо мной чашку чая и начал разговор, мы были так ослепительно молоды.
Первая встреча
Август 1982 года. По завершении обучения в Юридическом учебном центре* при Верховном суде Республики Корея я хотел стать судьей. Так как мои оценки были очень хорошими – только один студент на курсе учился лучше меня, – на выпускной церемонии я получил награду от министра юстиции. Успешно сдавших экзамен на госслужащего было немного, и после окончания практики в Учебном центре все могли устроиться судьями или прокурорами.
Поэтому я был абсолютно уверен, что смогу поступить на службу в качестве судьи. Но дело в том, что я попал в список арестованных как руководитель студенческой демонстрации. Эта демонстрация проводилась против режима Юсин*, когда несовершенства и значительные недостатки новой системы, изменившей ход истории, уже были очевидны. Я считал, что причин, по которым участники могли быть осуждены, не было. И, конечно, я даже не предполагал, что это может стать основанием для моей дисквалификации и что я не смогу устроиться на работу.
Тем не менее в последний момент я узнал, что мое трудоустройство в качестве судьи невозможно. И даже сейчас сцена собеседования на должность судьи свежа в памяти. Порядок предполагал, что претенденты на должность судьи проходят собеседования с заместителем главы управления Верховного суда*. Большинство проходило его за одну-две минуты – в целом это была формальность. И только у меня собеседование длилось полчаса. Не то чтобы ко мне было много вопросов… По правде говоря, их всего было два: «Почему Вы принимали участие в демонстрации?» и «Когда это было?». Мой собеседник понимал, о чем идет речь.
Тем временем на дворе был 1982 год. А с 1975 года, когда я был арестован за участие в демонстрации, прошло всего лишь семь лет. Если быть честным, то после моих слов о том, что я принимал участие в демонстрации против режима Юсин в апреле 1975 года, никаких дополнительных объяснений не требовалось. Однако, призывая меня к ответу, заместитель начальника задал встречный вопрос: «Тогда было объявлено чрезвычайное положение*?» Я сказал, что гарнизонный декрет был введен за несколько лет до этого, в 1971 году. И тогда он спросил меня: «Это было время создания Конституции Юсин?» И мне пришлось рассказать по порядку о событиях 1970-х годов, в том числе о провозглашении Юсин, принятии Конституции Юсин и введении чрезвычайных мер*. В судебных кругах мой интервьюер был широко известен добросовестным вынесением приговоров, впоследствии он даже стал членом Верховного суда. Я не мог поверить, что человек, который занимает высокий пост в суде, не знает совсем недавней истории своей страны, когда люди страдали и пытались сопротивляться, и по этой причине были арестованы и осуждены за государственные преступления. Я увидел, насколько судьи оторваны от реальности. Это было очень печально. В итоге на работу меня не взяли.
Стоит сказать, что, когда я был студентом и учился в академии, глава управления Верховного суда преподавал нам Гражданский процессуальный кодекс. Во время следствия он сказал, что понимает меня, и даже посоветовал мне сначала устроиться прокурором. Дело в том, что после двух-трех лет работы прокурором с меня были бы сняты ограничения по трудоустройству и я мог бы перевестись и стать судьей. Но я не хотел так делать.
От безысходности мне ничего не оставалось, кроме как сменить направление и начать работать в частной адвокатской конторе. В то время почти все студенты Учебного центра устраивались работать судьями или прокурорами, случаи, когда выпускники начинали частную адвокатскую практику, были единичными. И здесь мне помог эффект сарафанного радио: многие стали узнавать обо мне благодаря моим высоким оценкам в Учебном центре. В то время юридических фирм было немного, и мне поступали предложения от разных адвокатских контор, в том числе и от «Ким и Чан». Я несколько раз натыкался на это объявление и в конце концов решил послушать, что же они предлагают. Условия были хорошими. Зарплата была очень высокой. Кроме того, в конторе мне сказали, что даже предоставят в пользование личный автомобиль. Еще они пообещали, что после трех лет работы отправят меня на стажировку в американскую юридическую академию. Однако стиль этой конторы очень разнился с моими представлениями о том, что значит быть адвокатом. И не только потому, что в университетские годы я участвовал в студенческом движении. Образ юриста, который я нарисовал в своем воображении, представлял собой того, кто, даже не будучи адвокатом в области защиты прав человека, приносит пользу и помогает простым людям, столкнувшимся с несправедливостью и преодолевающим трудности. Казалось, что то, что мне обрисовали, было совсем из другой области. Я думаю, что если бы принял тогда предложение рекрутера упомянутой адвокатской конторы, то моя жизнь сложилась бы совсем иначе. Я был бы юристом в области международного права или корпоративным юристом. Внешне все выглядело первоклассным, но мне тем не менее не нравилось.