Иван Валеев
Цугцванг
Я развернул картину по часовой стрелке на девяносто градусов, уперся рукой в стенку и, чуть наклонившись, попытался проникнуть разумом в замысел автора.
Картина была небольшой. Пластиковый квадратик размером где-то с мою ладонь. На картине были изображены прямоугольные треугольники — автор, по-моему, стремился найти опровержение теоремы Пифагора. Квадратик этот был прикреплен к стене таким образом, чтобы его можно было вращать вокруг центральной точки. Лично я сделал это четырежды, и судя по следам вокруг картины, был не первым.
— Как вам это? — спросил у меня подошедший хлыщ в голубом махровом халате поверх черных семейных трусов. — Интересно, правда?
Я покосился на подошедшего, поднял левую руку и развернул картину градусов на сорок пять против часовой стрелки, звякнув об стену бутылкой в висящем на запястье пакете. Потом я отклеился от стены и попытался, делая различные жесты руками, сказать несколько слов в защиту картины. Бесполезно.
— Слушайте, — спросил я наконец, — вы не знаете, кого тут нужно укусить за задницу, чтобы это произведение искусства убежало со стенки?
— Вы, я так понимаю, тоже художник? — ответил хлыщ вопросом на вопрос, слегка, как мне показалось, надменно.
Я вздохнул, покрутил головой и, обнаружив на противоположной стене относительно свободное место, предупреждающе поднял палец.
— Я сейчас.
Стараясь ступать как можно тверже, я подошел к этому свободному месту, поводил ладонью по стене, извлек из пакета уже немного помятый лист дешевой бумаги с моим художеством, пришпилил его красной булавкой, а затем сделал приглашающий жест. Хлыщ изогнул бровь и усмехнулся, я же, не дожидаясь его дальнейших действий, прогулялся до диванчика неподалеку, уселся поудобнее, откинулся на спинку и закрыл глаза. Не то чтобы мне очень нравилось изображать из себя пьяного, но это входило в правила игры.
Минут через пять-шесть я открыл глаза и обнаружил у своего рисунка группку почитателей человек в восемь (мне удалось расслышать такие термины, как «перспектива», «колорит» и «олигофрен»), а на своем диванчике — чувака лет сорока, в строгом костюме цвета кофе с молоком, при галстуке и в черных зеркальных очках, сквозь которые просвечивала безудержная жалость, каковую он, похоже, со страшной силой испытывал ко мне. Я встряхнулся, заглянул в пакет и сказал:
— Здрасссте.
— Добрый вечер, — слегка поклонился мой собеседник, указал на рисунок и спросил: — Не обижайтесь, но, если не ошибаюсь, это вы — автор данного шедевра?
Я кивнул:
— Да, вы совершенно правы. Соавтор.
— Вот как? — мой собеседник выразил всем своим видом самый живейший интерес к сказанному мной. — Соавтор?
— Да. Соавтор. Мы работали вдвоем — я и сестрица вот этой дамы, — и я продемонстрировал мужчине бутылку в пакете.
Мужчина всмотрелся в просвечивавшую сквозь пакет этикетку и пару раз кивнул головой.
— Что ж… Сочувствую, — произнес он после паузы, выудил откуда-то из недр пиджака (я внутренне напрягся, стараясь внешне не подавать виду) очечник и достал из него клочок бумаги. — Предлагаю взаимовыгодный обмен. Заметьте, даже без доплаты.
Я протянул собеседнику пакет, взял бумажку (на ней было написано «29»), положил ее на язык и слегка невнятно спросил:
— Вы — психоаналитик?
— Именно. Обратите внимание, здесь масса крайне занимательных материалов, хватит на десяток статей, коллега, — он встал, еще раз поклонился и указал пальцем в сторону кулера с водой: — Лучше запейте. Пока вода еще чистая.
— Спасибо за совет, коллега, — усмехнулся я и вытащил из кармана початую бутылку минералки.
— О! Профессионализм! — психоаналитик потряс над головой сомкнутыми в замок руками и направился к моей картине.
Я с некоторым трудом проглотил размокшую бумажку, запил ее водой, встал и отправился искать двадцать девятую картину.
Она висела в соседней комнате. Ничего особенного. Я, видимо, излишне старомоден… или, может быть, просто недостаточно восприимчив? В общем, хотя подпись под картиной и уверяла меня, что художник является верным последователем Сера и Гайсина (а как такое возможно одновременно?), я видел в ней то же, что и на других представленных на выставке работах — то есть, ни черта.
По крайней мере — до того момента, как проглоченный препарат не начал действовать.
В школе мне нравилась химия, но вот с психофармакологией у меня отношения как-то не сложились. Я так и не знаю, как все это работает.
В первом приближении дело выглядит так: зритель (в психофарматерминологии «приемник») под очень определенной балдой («трансформатор») может принять сообщение, переданное художником («передатчик»; почти всегда передатчиком является художник, остальные или легко дешифруемы, или, напротив, создаваемые ими «каналы связи» слишком нестабильны) под той же самой балдой. Но, когда начинаешь интересоваться, а как же быть с уникальными психохимическими особенностями каждого конкретного индивидуума, в ход идут такие термины, что мне остается только поднять руки и заткнуться.