Ей хочется вогнать нож ему в грудь, под самые рёбра и в то же время — чужая проступившая агония в простом, элементарном движении обтёсывает ей кости.
Алина не сразу ощущает ком в горле, рвущий его подступающими слезами. Это не жалость, нет.
Понимание.
Этой ночью он снится ей спящим рядом, и его руки испачканы бурым, карминовым, почти чёрным. Алина обнимает его, позволяя спрятать лицо на груди, и ощущает, как тысяча лезвий пронзает её насквозь. Чужие пальцы впиваются ей в спину, и наутро у неё болит каждая мышца.
========== ii. мат. ==========
Часть II
…поздно, и слишком поздно, и не вернуть.
это ртуть вместо крови и всюду одна лишь ртуть,
это стоя в горящих углях, о них не знать
и мучительно, отвратительно замерзать,
не заметив, как мир замкнулся слепым кольцом.
…это больно.
и да, у боли —
твоё лицо.
— дарёна хэйл
Месяцы тянутся столетиями, прежде чем подворачивается шанс. И какое-то подобие плана, в который входит что-то большее, нежели покупка оружия и слежка за чужими передвижениями; чем вырезки из журналов и сотни фотографий в памяти телефона; чем запоминание интонаций и то, что в шахматах Александр всегда ходит, казалось бы, безрассудно. Хаотично?
— Почему ты так рискуешь? Каждый раз мне чудится победа, прежде чем ты просто отгрызаешь её вместе с моими руками, — спросил как-то Иван, разделив своё любопытство с непониманием Алины.
Она постаралась слиться со шкафом, с которого забирала расходники, и напрягла слух.
— Легко пустить пыль в глаза противнику. Дезориентировать, прежде чем он сам подставит тебе глотку.
Что ж, это объясняло многое: и стиль игры, и то, как он живёт.
Собственная одержимость изматывает Алину, изламывает пополам, острыми гранями наружу. Каждое утро она всё с большим трудом прячет волосы под парик, рисует на глазах маленькие стрелки, не замечая проступившей серости собственного недосыпа, и старается слиться с окружающей обстановкой. Незаметная, безликая. Наверное, Жене её даже жалко: серую мышку, подрабатывающую в баре, которая заглядывается на красивого, богатого и умного владельца, мечту большинства девчонок. Все они у него под идеально отполированным ботинком. Даже та же Назяленская, которая смотрит на неё, как на кусок жвачки, прилипший к её туфле.
Взгляд Александра всегда проходит мимо. Наверное, он даже её лица не запомнил. Хотя однажды он спросил её фамилию, и все внутренности Алины скрутились узлом, пока она судорожно пыталась подобрать вариант, который не выдаст её с потрохами.
— Оретцева, — проблеяла она и смогла задышать, когда Александр, кивнув, удалился к себе.
Наверное, она сама до конца не осознаёт, по какой острой грани ходит каждый чёртов день.
— Мечтаю оказаться дома, принять ванну и выпить огромный бокал вина, — Женя привычно щебечет о делах, копаясь в сумке, но не говорит ничего дельного: профессиональная выдержка, позволяющая говорить обо всём и ни о чём, чтобы не выдать ничего важного. Например о какой-нибудь прибывшей поездом партии оружия. Или зачистке улиц от бродяг. Или ещё о чём-то. На этом поприще Алина едва может узнать хоть что-то, не засветившись.
— Надо не забыть заехать к Александру и забрать проклятую папку, а то Иван так и норовит откусить мне голову, — добавляет Женя задумчиво. Связка ключей звякает о поверхность стойки, пока она ищет не пойми что.
Алина замирает на секунду, прежде чем берётся за тряпку, начиная вытирать с другого конца. Руки почти не дрожат.
Ключи.
От его дома.
Будет ли возможность лучше?
Будет ли вообще такая возможность?
Она задерживает дыхание. И весь мир замирает, застывает, как при ударившем морозе, вместе с ней.
Кто-то несказанно благоволит ей, потому что Женя отвлекается на звонок, отворачивается к окну и выглядывает что-то? кого-то? И так легко под видом уборки стянуть ключи со стойки вместе с остальными мелочами. Замороченная каким-то внезапным поручением или происшествием, Женя сгребает свои вещи в сумку и убегает, даже не попрощавшись. Стучат каблуки по плитке, звенит колокольчик, хлопает дверь.
Она даже не замечает.
Металл согревается в сжимаемых пальцах. Алина считает до десяти, прежде чем решается взглянуть. Ключи чудом не звякают в таки мелко дрожащих руках.
Скоро. Восемь лет прошло.
И скоро, наконец, настало.
***
Сырость на кладбище промозглая, лезущая обледенелыми руками под пальто и свитер, ощупывающая живот и выступающие на выдохе рёбра. У Алины зуб на зуб не попадает, но то нервное, застарелое чувство, живущее в ней целую, казалось бы, жизнь; обнулившее детство и всё то, что было за чертой «до».
Алина хочет удавить эту змею, разорвать на части преследующее её лицо и эти проклятые глаза выцарапать; и не думать о том, что будет после.
Возможно, после всего она наконец сможет шагнуть за ограду и предстать перед родителями. Отомстив, отпустить их.
Возможно.
***
В доме горит свет.
Алина замедляет шаг, прижимая пакеты с продуктами к груди. Под ногами хлюпает вода, она же шумит под шинами проезжащих мимо автомобилей. Свет фар размывается из-за мороси, как и лампочки горящих над головой фонарей. У Алины волосы (её волосы, а не опостылевший парик), укрытые шапкой и ниспадающие на плечи, закручиваются, свисают подзамёрзшими сосульками, но при взгляде на дом и одно-единственное горящее окно, в лицо бросается развёрзнутой пастью жар. Он обкусывает щёки, нос и губы, опаляет глаза — Алина застывает на подъездной дорожке, из сумрака глядя на дом.
На кухне включен свет.
Ей колет замёрзшие пальцы: не притоком крови, а дурным предчувствием, когда Алина, наконец, на негнущихся ногах доходит до двери и поворачивает ключ в замке; оно ей затылок опаляет лопнувшими сосудами. Кровоизлиянием, после которого не живут.
Дверь оказывается заперта, и стоило бы успокоиться, сползти с обратной стороны на пол и дать себе передышку, но, оказавшись в безжизненном холле, она только отпихивает пакет в сторону, чтобы достать пистолет. Дом безмолвствует: обтянутыми полиэтиленовой плёнкой диванами, так и не включаемыми ею торшерами. Алина понимает, что пользуется только частью первой этажа. Кухней, ванной и гостевой комнатой, смежной со столовой. Позволительный самой себе кусочек.
Свет с кухни выливается сквозь стеклянные вставки в дверях, ползёт по полу размытыми пятнами, почти достаёт до нижних ступенек уходящей на второй этаж лестницы.
Но она его не оставляла включённым. Точно, не оставляла.
Вязкая и недобрая тишина встретившего её дома не приносит облегчения.
Алина скидывает сумку на диван, проходясь пальцами по спинке и заставляя себя вспомнить, какой была на ощупь кожа под полиэтиленом. Будто это придаст ей уверенности: всё в порядке, это всего лишь обострившаяся паранойя.
В доме никого нет и быть не может.
Алина сглатывает. В ушах образуется плотный вакуум.
Ноги из несгибаемых палок становятся подобием желе или вовсе ваты, или же это шарниры расшатываются у неё в суставах, когда она шагает к замкнутым дверям. Взгляд мажет по лестнице, по натянутым и где-то провисшим предупредительным лентам.
Всё как всегда. На своих местах — та же пыль и разводы, к которым она не может заставить себя прикоснуться второй? третий? пятый? месяц. Кажется, стоит тронуть это многолетнее наслоение, как оживут все её кошмары: Алина услышит крики матери, звуки ударов, ругань Ивана, пока Александр ждал на улице. Пока Александр сжимал её ладошку и спрашивал, как зовут её плюшевого зайца.
Два выстрела — и вся жизнь оборвалась. Алина догадывается (знает), что до выстрелов её родители пережили неимоверный ужас. Пытали ли их? Угрожали расправой? Или смертью самой Алины? О чём они подумали в последние секунды? Молили о пощаде?
Мысли отравляют.
Она умирает всей своей сутью, когда тянет дверь на себя. Рука, держащая вскинутое оружие, как спасательный круг, становится липкой и влажной. Паранойя, всего лишь паранойя.