— Оно и видно — по тому, как у вас желваки играют.
— Сидя здесь с вами, — сказал Цукерман, — я чувствую, что мое лицо расплывается в дымке. Я как дорожный указатель не в фокусе — на газетном фото лобового столкновения. Так бывает везде, куда бы вы ни пришли?
— Когда в Коннемаре дождь, то нет.
Они еще ничего не заказали, но официант уже принес шампанское. Его прислал расплывшийся в улыбке джентльмен за угловым столиком.
— Это вам, — спросил Цукерман Сезару, — или мне? — И привстал со стула — благодарил за щедрость.
— В любом случае, — сказала Сезара, — вы уж лучше подойдите, иначе они обидятся.
Цукерман пробрался между столиками пожать ему руку: радостный тучный мужчина, сильно загорелый, представил сильно загорелую женщину рядом как свою супругу.
— Очень любезно с вашей стороны, — сказал Цукерман.
— Это мне очень приятно. Я только хотел сказать, вы замечательно поработали с мисс О’Ши.
— Благодарю вас.
— Стоило ей только войти в этом платье — и весь зал ее. Она великолепна. Ничего не утратила. Трагическая императрица секса. А ведь столько времени прошло. Вы замечательно с ней поработали.
— Кто? — спросила Сезара, когда Цукерман вернулся.
— Вы.
— А о чем вы говорили?
— О том, как я замечательно с вами поработал. Я либо ваш парикмахер, либо ваш агент.
Официант открыл шампанское, они, повернувшись к угловому столику, подняли бокалы.
— А теперь, Натан, расскажите мне, какие тут еще знаменитости, кроме вас? Кто этот знаменитый человек?
Он знал, что она знает — весь мир знал, но можно было и повеселиться. Поэтому они и пошли сюда, а не в публичную библиотеку.
— Это, — сказал он, — писатель. Штатный грубиян.
— А кто с ним пьет?
— Жесткий журналист с нежной душой. Преданный помощник писателя, О’Банало.
— Я знала, — оживилась Сезара, — знала, что Цукерман — это не только приятные манеры и начищенные ботинки. Продолжайте.
— Этот auteur[12] — интеллектуал для недоумков. Наивная девушка — его примадонна, недоумок для интеллектуалов. А это издатель, любимый еврей гоев, а мужчина за соседним столиком, пожирающий вас глазами, — мэр Нью-Йорка, любимый гой евреев.
— А я уж лучше вам скажу, — ответила Сезара, — на случай, если он устроит сцену, что мужчина за столиком позади него — он поглядывает на вас украдкой — отец моего младшего ребенка.
— На самом деле?
— У меня начинает под ложечкой сосать — так я его узнаю.
— Почему? Из-за того, как он смотрит на вас?
— Он не смотрит. И не будет. Я была его «женщиной». Я отдала ему себя, и он никогда мне этого не простит. Он не просто чудовище, он еще великий моралист. Сын почти святой крестьянки, которая уж не знает, как отблагодарить Христа за все ее страдания. Я зачала от него ребенка и отказалась дать ему разрешение его признать. Он ждал за дверью родильной с адвокатом. Подготовил документы, где требовал, чтобы ребенок носил его почтенную фамилию. Да я бы лучше задушила его в колыбели. Пришлось вызвать полицию — он орал не переставая, — и его вышвырнули вон. Обо всем этом было в «Лос-Анджелес таймс».
— Я не узнал его — очки в тяжелой оправе, деловой костюм. У латинов особый напор.
Она поправила его:
— У этого — особое дерьмо. Этот — коварный псих и лжец.
— Что вас с ним свело?
— Что меня сводит с коварными психами и лжецами? В кино вокруг сплошные мужчины-самцы. Одна на съемках, в каком-то омерзительном отеле, в незнакомом месте, где говорят на чужом языке — в этом случае из окна у меня открывался вид на два мусорных бака и трех крыс, снующих вокруг. А потом начинается дождь, ты день за днем ждешь, когда тебя вызовут, и если мужчина-самец хочет тебя очаровать и сделать так, чтобы ты не скучала, а ты не хочешь сидеть у себя в номере и читать по шестнадцать часов в сутки, и если тебе нужно хоть с кем-то поужинать в этом омерзительном захолустном отеле…
— Вы могли избавиться от ребенка.
— Могла бы. Я могла бы от трех детей избавиться. Но я не так воспитана, чтобы избавляться от детей. Я воспитана, чтобы быть их матерью. Либо так, либо в монахини. Ирландские девушки не для этого воспитаны.
— Судя по всему, вы отлично справляетесь.
— Вы тоже. Слава, Натан, штука прилипчивая. И нужно куда больше дерзости, чем у меня, чтобы от нее освободиться. Для этого надо быть по-настоящему великим психом, притом ловким.
— Вам никогда не нравилось видеть свое лицо на афишах?
— В двадцать лет нравилось. Вы даже не представляете, какое я в двадцать лет испытывала наслаждение, просто глядя в зеркало. Я смотрела на себя и думала: просто невозможно иметь такое совершенное лицо.