И Генри вернулся домой.
Самый мягкий, самый милый, самый добрый. Ответственный. Великодушный. Преданный. Вот что все говорили о Генри. Наверное, будь у меня такая душа, как у Генри, я бы тоже ничего не испортил. Видимо, если ты хороший, тебе и самому хорошо. Кроме тех случаев, когда тебе плохо. Но в конце концов, наверное, все равно хорошо. Самопожертвование.
Они были уже не те братья, как прежде.
На плечо Натана ласково опустилась рука — рука подтянутого, загорелого, доброжелательного мужа Эсси.
— Заканчивай свой рассказ, — тихо сказал мистер Метц. — Ты прекрасно говоришь.
Он прервался, чтобы посмотреть на расчувствовавшегося брата, но теперь улыбнулся и заверил мистера Метца, что может продолжать. Мистер Метц впервые назвал что-то, что делал Цукерман, рассказом. Рассказы Цукермана он называл статьями. «Твоя мать показала мне твою статью в журнале. Великолепно, великолепно». Он был знаменит тем, что всегда всем льстил, Эсси же всех разоблачала. Это был парный номер. Цукерман, прилетая к родителям во Флориду, всегда пытался это осмыслить. Взяв его отца третьим, они могли бы ездить на гастроли: доктор Цукерман был известен своей фанатичной преданностью. Возглавлял список Франклин Рузвельт, за ним шли миссис Рузвельт, Гарри Трумэн, Давид Бен-Гурион и авторы «Скрипача на крыше».
— Ты их голос, — шепнул мистер Метц. — Ты их рупор. Ты можешь сказать за всех то, что у них на душе.
Он снова посмотрел на отца: к смерти не ближе, но и от жизни далеко.
— Пап, послушай меня, если можешь. — Раз уж так, Натан тоже ему улыбнулся. Прощальной улыбкой. — Пап, тут появилась теория… Не знаю, понимаешь ли ты меня…
Эсси:
— Понимает, понимает.
— Появилась теория, что, когда пятьдесят миллиардов лет пройдут, на этом все не закончится, свет не погаснет из-за того, что вся энергия иссякнет, а заработает притяжение. Сила притяжения, — повторил он, словно это было знакомое имя одного из любимых внуков в Саут-Ориндже. — На грани конца все начнет сжиматься, будет стремиться к центру. Это тоже займет пятьдесят миллиардов лет, пока все не стянется в исходное яйцо, в ту концентрированную каплю, с которой все началось. Следишь за моей мыслью? И, знаешь, там снова начнут собираться тепло и энергия, и — бабах! — новый мощнейший взрыв, и все разлетится во все стороны, кости будут брошены заново, будет новое творение, не похожее на прежнее. Если эта теория верна, Вселенная будет существовать бесконечно. Если она верна — я хочу, чтобы ты это услышал, я хочу, чтобы ты слушал очень внимательно, это то, что все мы хотим тебе сказать…
— Все именно так, — сказал мистер Метц.
— Если это верно, Вселенная вечна: пятьдесят миллиардов лет туда, пятьдесят миллиардов обратно. Ты только представь! Вселенная, которая возрождается и возрождается, без конца.
Он не стал сейчас рассказывать отцу о том, что в самолете он понял, в чем не согласен с этой теорией, не согласен по существу, и его возражения разбивают эту теорию: речь идет о плотности материи во Вселенной, ее недостаточно, чтобы дружественная, зависимая сила притяжения смогла возобладать и остановить расширение до того, как погаснет весь свет. Если бы не недостаточная плотность, все действительно могло бы двигаться туда-сюда без конца. Но согласно книжечке, все еще лежавшей в кармане его пиджака, пока что не удавалось нигде найти то, что нужно, и шансов, что конец не наступит, практически нет.
Но без этих наблюдений отец мог и обойтись. Из всего, без чего до сих пор доктор Цукерман обходился, хотя Натан и предпочел бы, чтобы у него это имелось, информация о недостаточной плотности была самой несущественной. Пока что хватит о том, что так, а что не так. Хватит о науке, хватит об искусстве, хватит об отцах и детях.
Существенное изменение в жизни Натана и Виктора Цукерманов, но кардиологическое отделение больницы Бискейн в Майами — это не Центр космических исследований Годдарда, что ясно любому, кто там побывал.
Доктор Цукерман официально скончался на следующее утро, но именно теперь он произнес последние слова. Слово. Едва слышное, но выговорил он его со всей тщательностью.
— Ублюдок, — сказал он.
Кого он имел в виду? Линдона Джонсона? Губерта Хамфри? Ричарда Никсона? Того, кто не счел нужным снабдить Его собственную Вселенную крохотной недостающей деталью, одним вшивым атомом водорода на каждые десять кубических футов? Или даровать доктору Цукерману, боровшемуся за справедливость со школьной скамьи, здоровую старость и жизнь подлиннее? Но когда он произнес свое последнее слово, он смотрел не на папки с письмами и не вверх, в лицо невидимого Господа, а в глаза своего сына-отступника.