Вот, значит, как. Бабушка, получается, все это время тоже была под влиянием предмета. Пусть она им не пользовалась, но хотела найти способ, как от него избавиться, чтобы потом никто не смог завладеть артефактом. И таким образом, эта древняя фигня отравила ей всю жизнь. И хозяин становится в лучшем случае Горлумом, а в худшем — назгулом.
За этими невеселыми размышлениями мы добрались до Израиля. Кассатикетс доставил нас до самого порога большого частного дома, пожелал всего наилучшего — и скрылся, будто не бывало. Единственным свидетельством его существования остался контракт.
Далила открыла дверь. В прихожей нас встретили трое — долговязый некрасивый мужчина и глупо улыбающаяся лошадь о человеческих ногах детского размера в полосатых, как у Пеппи Длинныйчулок, гольфах.
— Привет, — сказала им Далила. — Это мои сыновья — Егор и Юра.
Признаться, в первые дни жизни на новом месте у меня возникло стойкое ощущение, что Далила не знает, что с нами делать. Будто к ней пришли люди из правительства, уговорили забрать родных сыновей, а что с ними — то есть нами — дальше делать, не сказали. Таким образом, мы оказались на положении не то животных, не то мебели, не то игровой приставки: нас все пытались накормить и почесать за ушком, поставить на самое видное место и узнать, что мы умеем. Почти как в компании кладоискателей, с той лишь разницей, что мне эта суета очень не нравилась.
Долговязого некрасивого мужчину звали Макс, он работал журналистом и по совместительству был мужем Далилы. В костюме лошади прятались их совместные дочки, Карина и Юля. Значит, нам с Юсей они приходились единоутробными сестрами. Девчонки тоже получились близняшками, хорошо еще, что не сиамскими. Проблему представлял их возраст — тот же, что и у нашей боевой подруги и соседки Виксы. Правда, ростом они были выше и выглядели взрослее — на Ближнем Востоке, говорят, вообще все быстрее созревает, — но это, сами понимаете, не показатель. Не могу сказать, что мы друг другу сразу понравились, но домочадцы не были виноваты, что их слегка чокнутая супруга и мать умоталась куда-то на другой конец света и привезла чудище о двух головах, которое некогда сама и произвела на свет.
Постепенно и Макс, и девицы с нашим существованием смирились, и обстановка в доме перестала напоминать сектор Газа во время перемирия: неосторожное движение — и тут же начнутся боевые действия. Макс с Далилой сначала разговаривали подчеркнуто любезно, отчего эти беседы воспринимались как поединок на двуручных мечах. Девчонки, да и мы с Юсей старались в это время не отсвечивать, а потом мне надоело, и я спросил у Макса:
— Если мы стесняем — вы скажите, мы обратно вернемся. Не особенно и рвались.
Макс покраснел, а потом сказал:
— Я и вижу, что не особенно. Рвались бы сильнее — по отдельности бы ходили.
Далила от возмущения даже задыхаться начала. Мы тоже немного оторопели — такого нам еще никто не говорил. Люди в нашем присутствии как-то тушевались, отворачивались, и даже капитаны никогда себе шуток относительно нашего уродства не позволяли. Или?..
— Это, типа, шутка такая? — уточнил я. — Вы намекаете, что ли?
— Никаких намеков, все напрямую сказано. А вы что, обиделись?
Самое странное, что ни капли. Макс видел во мне и Юсе двух подростков, которые случайно оказались в его доме, а не инвалидов, зацикленных на недуге. А подростку иногда можно по мозгам настучать.
— А у вас нос как у еврея, — сказал Юся.
— Обрезанный, — добавил я.
У Макса нос и впрямь был коротковат для его вытянутой физиономии.
— Принимается, — сказал Макс. — Вы сыновья, достойные своей матери.
— Она тоже о двух головах? — удивился Юся.
— Она о трех языках, — покосился Макс на Далилу. — Русский, идиш и немецкий.
— Так идиш и есть немецкий, — сказал я. — Ну, по крайней мере я так слышал.
— Относится к германским, — поправил меня Макс. — Но, в общем, ты прав.
После этого напряжение в доме пошло на убыль, и даже ссора Макса с Далилой, какая-то давняя, внесшая раздор и разлад в их семью, стала забываться. Они даже в одной спальне ночевать стали. Но если Юся этому радовался, то меня это ни капли не волновало. Единственное, о чем я попросил брата, — чтобы не называл Макса «папой».
— Так он мне и так не папа, — ответил Юся.
— Ну, Далилу же ты мамой называешь…
— А разве она не мама?
Дурдом какой-то. Чувство юмора у него с каждым днем становилось все своеобразнее.
Юся вообще стал от меня отдаляться, если выражаться фигурально. Он в основном телевизор смотрел, на местном языке. Юся обижался, когда я просил сделать тише или вообще переключить: говорил, что это помогает ему учить язык. И никакие мои уговоры и жалобы, что я чувствую себя партизаном в кольце оккупантов, на него не действовали, так что оставалось уныло пялиться в ящик, который я терпеть не мог. Получалось, что мыслящий брат, от которого никак не оторваться, — не такой уж подарок. С прежним Юсей я мог не церемониться. Дал разок по сусалам — и делай то, что считаешь нужным, и говори без оглядки на его мнение. А сейчас свои мысли и желания приходилось как-то смирять. Теперь не Юся был моим придатком, а совсем наоборот.