Паузу снова наполнил гул турбин. В закутке у туалета зазвенели бутылками.
– Ну?
Веки его бесцветных глаз набрякли, покраснели. Он часто заморгал белесыми ресницами.
– В тот день у нас выкинули водку – по две в руки, без обмена. А в нагрузку к ней – галстуки. Те самые, на резинке. По рублю с полтиной. Какой-то кекс из министерства решил повышать культуру пьющих граждан. Понимаете?
Я признался, что нет.
– И я не понимаю. Зачем нашему человеку галстук? Идиотизм! И граждане, выпив по скверикам, реагируют единственным образом. То есть цепляют галстуки собакам, которые вокруг алкашей отираются.
Снять галстук собака не может, как его снимешь? Вот и бегает в таком виде по городу.
– По-моему, это чушь собачья. – Я решил, что пора закругляться; сил нет.
– Именно! – не унимался он. – Именно чушь и именно что собачья! Но дело в том, дорогой мой, что эта чушь мне жизнь спасла!
Он не мигая уставился на меня; сон улетучился.
– И тогда я понял, что любая мелочь, любой бред, даже такой махровый, советский, имеют значение. Что никакие катастрофы или взрывы, о которых пишут во французских романах, им в подметки не годятся. Не от них зависит судьба, понимаете? А от пустяков, обычных. Как эти вот галстуки. Или, например, наша встреча. – Он ухмыльнулся. – Вот о чем я хочу сказать, товарищ.
Резко встал и, покачиваясь, пошел по проходу. Под потолком загорелось табло, мигнули лампочки. Я вспомнил, что-то похожее, с падением автобуса в реку, действительно случилось у нас в середине девяностых. Повернулся к ней, чтобы спросить. Но она, прикрыв голову пледом, дремала.
…В полумраке салона светился монитор. Летели над Афганистаном, внизу на земле мерцали тусклые бляхи света. Одинаковые, круглые. Они лежали сотнями, тысячами – как медузы в ночной воде.
И светились ровным голубым светом.
Чиновник вернул документы, контроль закончился.
Мокрый от пота, я сел на лавку – когда лицо сверяют с паспортом, чувствую себя самозванцем.
Встретились у багажной ленты.
– Смотри!
Герб Таиланда напоминал фиолетовое насекомое.
“Ощущение, что сунул в штаны не паспорт, а жука-скарабея”.
На ленте показался наш чемодан. Такой же беспомощный, как и вчера, в
Москве.
– Сутки прошли, а кажется, вечность. – Она шла к зеленому коридору.
В зале прибытия дребезжали под потолком вентиляторы. Воздух ледяной, волглый. За окнами пальмы, весело и как-то неуютно. Тревожно.
– Ну что мы как дураки в свитерах. Лето на дворе!
Чемодан развалился надвое, она влезла в шлепанцы. Я снял куртку, нацепил сандалии. Пока укладывал обратно, успела куда-то испариться.
“Что за манера”. Я стал панически озираться.
“Вечно исчезает, не сказав ни слова!”
В белых рубашках навыпуск, таксисты делали ей приглашающие жесты.
– Но я уже обо всем договорилась! – возмущалась. И с ужасом: – Ты что, бросил наши вещи?
Я усадил ее на чемодан.
– Сиди здесь и не двигайся. – Сунул поводок от багажа.
– Хорошо, мой белый господин.
Переходы от импровизации к покорности происходили у нее головокружительно быстро – сказывалась актерская привычка.
Стоя у обмена денег, обернулся – она по-прежнему сидела на чемодане.
Спина прямая, вид независимый. А рядом вчерашний, машет и смеется.
– Куда вы пропали? Мы же договаривались! – Он сунул мобильный в карман.
– Добро пожаловать в Таиланд!
Роль опекуна ему нравилась. От ночных откровений ни следа. Маленькие глазки излучают участие.
– Зря менял, здесь курс грабительский, – ввернула жена.
Общий язык они уже нашли.
Тем временем к нам подошел тихий таец, они перекинулись на местном, и мы двинулись к выходу, где ждала машина. Уличная жара придавила.
Пахло выхлопами и выпечкой, горячим бетоном. Гнилью. Я попытался вспомнить Москву, но она отодвинулась в дальний угол сознания и скукожилась там, как желудь.
– Это рай? – Я махнул в сторону пыльных курятников.
– А вы что хотели? Париж?
Мимо мелькали бетонные лачуги, циновки. Пара небоскребов. Под мостом на привязи лодки, белье.
– Что-нибудь архитектурное. Не знаю! – крикнул в ответ.
– В Бангкоке нет архитектуры. Это деревня! Несколько деревень!
Антигород!
Он повернулся в кресле:
– Поэтому не надоедает!
Машина пошла на разворот, показался рекламный щит. С картины улыбался подросток в кителе.
– Король!
Он поднял палец к небу.
– Они его обожают. Боготворят! – Приложил палец к губам. – Поэтому никаких шуток. Никаких колкостей.
Я покачал головой.
– Хорошо вас понимаю. Очень! Советское детство, эпоха статуй. Только здесь другое дело. Правда! Так что просто без комментариев. Если не хотите проблем на свою голову. Договорились?
Машина двигалась между лотками, на которых сверкала бижутерия. Тут же лежали вперемешку с купальниками телефоны. Компьютеры, а рядом котлы с супом, как будто кухню совместили с офисом.
– Ваша улица. – Таец распахнул двери.
– Выбирайте любую гостиницу.
Она безразлично сложила на груди руки.
Перенесли вещи в ближайший вестибюль, я сдал паспорта на стойку.
Мокрую от пота спину обдал ледяной воздух.
– Мы что, вселимся в первый курятник? – постучала пальцем по плечу.
– Тут все гостиницы примерно одинаковы. – Он оказался терпеливым, наш спутник.
– Не “Шератон”, конечно, но за семь долларов сгодится. Вам ведь пару дней перекантоваться?
Она устроилась в холле, нога на ногу.
– Тем более перед вратами рая?
Мы пожали руки, он театрально поклонился в сторону кресел. Жена изобразила улыбку из пьесы Моэма “Круг”. Помахала в ответ невидимой теннисной ракеткой.
Я потащил чемодан к лифту.
Через полгода после свадьбы мы поехали в Париж.
В начале девяностых этот город казался пределом мечтаний, поездка стоила баснословных денег, но в подвале со вспученным линолеумом, где помещалось агентство, тур “Для влюбленных” звучал интригующе.
На путевку ушел гонорар за пьесу, из отчислений хватало на карманные расходы. Это был наш первый выезд за границу, хотя она снималась в
Югославии и своего превосходства не скрывала. “Слушай меня, и все будет нормально!”
Поругались в Москве – накричала на меня из-за таможенных бумажек. Я швырнул ручку, сел на чемоданы. Высунув, как школьница, язык, заполнила самостоятельно. Однако на контроле оказалось, что декларации не нужны вообще. Я злорадно улыбался, в ответ она купила виски и, отвернувшись у туалета, стала пить из горлышка.
Свою первую в жизни кружку “Гиннеса” я опустошил махом, не разобрав даже вкуса.
Встретились в салоне. Она безразлично смотрела в иллюминатор – и вдруг расплакалась. Я неловко, через кресло, обнял ее, и мы решили ни при каких обстоятельствах больше не ссориться.
Она освоилась в Париже за сутки, как будто всю жизнь провела здесь.
С удивлением и восхищением я смотрел, как легко она протягивает чаевые, как едва заметно кивает портье, как изучает меню, не глядя на цены.
На светофорах не суетилась, переходила шумные улицы, рассеянно глядя вдаль, как будто это пляж, а не Елисейские поля. В сущности, она повторяла то, что видела вокруг. В кафе, на улицах. В садах.
Перенимала, добавляя артистизма. Если где пережимала, то немного – на секунду, сантиметр.
И то потому, что режиссера нет рядом.
Что касается меня, город показался неживым, холодным. Ампирные фронтоны – бульвары, до боли знакомые по картинам из Пушкинского музея, – вся эта непрожеванная лепнина на длинных, как стиральная доска, фасадах – вызывали во мне чувство разочарования и отвращения.
Как будто вместо реального города, который столько лет жил в моем воображении, подсунули подделку, имитацию.