— Простите, Артём Аркадьевич, пить не буду, вчера хватило…
— Что, Гриша, головка бо-бо? — ехидно осведомился генерал.
— Не то слово!
— Не надо было мешать «Божоли» и «Курвуазье»! Дорвался до бесплатного… Смотри! То ли ещё будет….
— Умеете вы утешить…
— И не планировал! С чего это мне утешать предателя?
— А кого я предал?
— Известно кого — меня, себя, Ежова, Отечество своё предал…
— Как? Когда?
— Когда продался иезуитам…
— Я никому не продавался, товарищ генерал!
— А вчера, во время попойки, что ты писал?
— Это мы поспорили с Дальбергом насчет моих способностей, и я ему на память почти весь календарь за 1917 год по дням расписал… Дошли до весны, и Петер сказал, что достаточно, он признаёт свой проигрыш…
— На самом деле проиграл ты, Гриша! Теперь у иезуитов есть актуальный образец твоего почерка, и расписку о продаже тобой души и Родины сварганить сможет каждый подмастерье…
— Да какой Петер иезуит?.. Смешно даже…
— Смешно тебе, Гриша? — голос Миронова звучал в голове, как раскаты грома. — Посмотрим, кто будет смеяться последним…
Небо над головой Григория стало серым, неизвестно откуда налетевшие тучи сомкнулись в каменный закопченный свод подземелья, лианы превратились в цепи, мартышки — в искалеченных узников, испускавших пронзительные крики отчаяния и стоны боли. Свод опускался всё ниже. Дышать становилось всё труднее. Григорий попробовал вскочить, но ноги и руки оказались прикованными к металлическому каркасу, а сам шезлонг трансформировался в пыточной стол инквизиторов….
— Артём Аркадьевич! Я всё исправлю! Не надо!
— Как, Гриша? Как ты всё исправишь?
— Я откажусь!
— А тебе пока ничего не предлагали! Может уже и не будут. Просто поставят перед фактом…
— Тогда убью Дальберга!
— И сделаешь только хуже! Нет, товарищ курсант, отказываться надо было ещё в Страсбурге или даже раньше, а сейчас придётся играть!
— Как играть?!! Чем?
— Чёрными, Гриша! Пока только чёрными! Другого варианта ещё долго не представится… И кстати — у тебя цугцванг!
— А почему у меня на доске только одна пешка?
— Это ты, Гриша.
— И куда мне ходить?
— Пока ты пешка, ходить придется только вперед! Всё. Время вышло!..
Уши заложило от раскатов грома, глаза заволокло розовым. Распутин проснулся, единым махом сбросив с себя липкий и тяжелый похмельный сон. Прислушался. В голове темно и пасмурно, во рту муторно. По окнам спальни хлестали голые ветки сирени. Завывающий ветер пел в терцию с похмельным синдромом заунывную песню про бренность земного существования.
«Однако ж, как шумно годик начинается!» — пришла в голову первая попавшаяся мысль. Всё тело свело судорогой и потащило в туалет, благо, вход в него находился по правую руку от кровати. До смерти напугав своим рычанием фарфоро-фаянсовое изделие, Распутин, наконец, смог выпрямиться, узрел стаканчик с зубной щёткой, выкинул из посуды всё лишнее, наполнил до краёв холодной водой из крана и с наслаждением осушил, захлёбываясь и задыхаясь. Подтянулся на руках, с силой перевел себя в вертикальное положение, взглянул в зеркало и снова рыбкой нырнул к унитазу…
После нескольких неудачных попыток стать заново если не Homo sapiens, то хотя бы Homo erectus, Григорий плюнул на эти бесплодные попытки, добрался до кровати и снова провалился в тревожное поверхностное забытьё.
Второй раз он проснулся, когда за окном уже царила тьма, ветер полностью утих и в помещении стояла такая оглушительная тишина, что звенело в ушах. Сумерки скрывали интерьер комнаты, ничем не отвлекаемое сознание понемногу доставало из уголков памяти события прошедшего новогоднего празднования и сопутствующих ему задушевных разговоров «за жизнь».
— Мой дом давно не видел гостей из России, хотя было время — русская речь звучала в нем едва ли не чаще французской или немецкой, — увлеченно рассказывал Дальберг, пока Распутин со своим товарищем осваивались в гостиной, казавшейся бездонной из-за стеклянной крыши, парящей над головой где-то на уровне третьего этажа. — Да-да, не удивляйтесь, после революции многие дома Франции и Германии превратились в прибежище для русской эмиграции… Вполне возможно, те годы были лучшими для этих старых стен. Такой ежедневной концентрации блистательных представителей высшего общества, как в двадцатые-тридцатые, здесь не видели ни до, ни после… Клавиши рояля помнят пальцы русского музыканта Владимира Бюцова, а карточный стол — пасьянсы баронессы Диковой, вдовы морского министра России…