Теперь Лукерье надо было просеять муку. Рядом с сенями стоял чулан, где хранила она сушеные грибы, муку, зимой - мясо. Мука стояла в кедровой бочке: в кедровой посуде никогда не заводилось червяков. Лукерья насеяла муки, отруби высыпала в маленький бочонок, муку - в долбленую миску и пошла в кухню. Тесто на яйцах получилось желтым. Приготовив тесто, пошла кормить кур. Те уже знали свое время и толпились у крыльца. Дав им корму, она сходила проведать цыплят. Солнце уже подняло свою макушку из-за горы. Теперь надо было раскрыть рассаду. Садила Лукерья две грядки огурцов и четыре грядки помидоров. Огурцы уже выпустили свои мятые листочки, резные по краям. Помидоры дня через три-четыре можно будет высаживать в землю. Кое-какие кусты уж и цвет набрали. Лукерья раскрыла свои парники, достала из колодца воды и принялась поливать. Пока делала свое привычное дело, все думала: "Вот поглянется ему здесь, возьмет и останется Егорий-то! Да к кому же бегал-то он?" И тут вспомнила, что Усольцев, когда приходил, сказывал, что будет Мамонтова. "Так кто же больше, как не Мамонтова, как не Катька!"
Про жизнь Екатерины в селе знали все, и все относились к ней по-разному. Лукерья сильно жалела: отца ее хорошо помнила, да и кто его не помнит... Красавец Мамонтов спивался на виду, открыто. Когда запивает человек незаметный - это одно, а когда пил Максим - это совсем другое. Будто гибло большое и красивое дерево. И никто не смел ничего ему сказать. Даже видавшие виды мужики и те смирели перед его дикой красотой. Да тут еще его женитьба на Дарье, семью которой в селе недолюбливали. Вот и остался мужик один, пропил себя и погиб.
Такая же судьба досталась его дочери. Когда Катерина шла по селу, играя своим сильным телом, у мужиков дыхание перехватывало, а бабы чуть не крестились вслед, не то от страха, не то от зависти. Замуж никто ее не брал, зная, что девчонкой ее изнасиловал отчим - круглоголовый, с маленькими глазками человек. И как печать на ней поставил. Когда Катя была молоденькой, ей советовали уехать. Она и уехала учиться, да, закончив техникум, вернулась... До двадцати лет прожила одна, а в двадцать с лишним пошла за Епифанова. Епифанов был заезжий. Шли толки, что в городе он был каким-то крупным начальником, что проворовался. Его скинули и направили в село... Прожила с ним Катя две недели.
- Эвон он у кого!.. - еще раз повторила Лукерья, пораженная своим открытием. И, догадавшись, не могла решить, худо это или нет. - Вот бы Надюша была здорова... Вот было бы хорошо... А что Катерина!
Пораздумав, решила, что дело, конечно, молодое. Пусть как хотят.
- А потом, чё же, - рассуждала вслух Лукерья, - Катя-то, поди, живой человек! Эдак без мужика вовсе жить - заболеть недолго!
Пока раздумывала, руки незаметно лепили вареники. Теперь оставалось поставить воду да будить Егора. Часы показывали десять утра. Только подумала Лукерья идти будить, в окно постучали. Выглянула, а это Наденька!
- Спит? - спросила она, робко улыбаясь.
- Спит! Да я счас его будить стану.
- Не надо! Можно, я сама?
Надя умела ловко на своей коляске въезжать в дом. "Это у меня руки сильные!" - говорила.
И вот она въехала в мастерскую. Сомов спал на спине. Сейчас лицо его было спокойно, на щеках виднелась щетина. Надя тихонько дотронулась до его щеки, потом погладила по голове. Во сне Сомов взял ее руку и положил себе на грудь. Надя испуганно посмотрела на дверь, но Лукерья занималась своим делом... Сомов открыл глаза, увидел Надю. Она вырвала руку, но Сомов вновь ее взял и поцеловал.
- Наденька, доброе утро!
- Доброе утро... - И она выехала на кухню. - Проснулся, - сказала Лукерье.
К полудню стало жарко. Солнце сияло ослепительно ярко. В лесу же было прохладно, трава и кустарник стояли влажные от утренней росы, выпавшей сегодня особенно обильно. В небе не было ни облачка. На полянках уже синели колокольчики, зацветала медуница, взгорки сплошь покрылись одуванчиками. Дорога, по которой гуляли Сомов и Надя, была из заброшенных. Раньше по ней ездили телеги, а как отпала надобность в гужевом транспорте, для машин отсыпали дорогу в другом месте. Старая же поросла травой, заглохла.
- Я по этой дороге грибы собираю. Да, я умею грибы собирать! Тут очень много рыжиков и маслят, - повернув лицо к Сомову, сказала Надя.
Сомов шел за креслом, толкая его.
- Мне так хорошо никогда не было, - призналась Надя. - Смотрите! - Она показала пальцем на огромную, наверное, столетнюю ель. Под ее шатром словно ковер расстелили сплошь из ландышей. Даже с дороги чувствовался нежный их запах.
Сомов сделал Наде букетик и перевязал его травинкой.
- Мы, наверное, далеко от дома? - спросила Надя.
- Ты устала? - Сомов нарочно внезапно перешел на "ты".
- А ты? - нерешительно произнесла Надя.
- Я нет.
- И я нет...
- А хочешь, мы вот на этой полянке остановимся и я тебя порисую?
- Нет! Сегодня я хочу просто гулять! Без тебя я ведь не смогла бы так далеко уехать. А правда, хорошо называть друг друга на "ты"? Тебе нравится?
- Очень!
- И мне! Ты нарочно перешел на "ты". Я это сразу поняла! Можно, я буду говорить? Это оттого, что я всегда мало говорила... А можно, я тебе все расскажу? Я тебе все равно бы рассказала... Понимаешь, дело в том, что в тот день, когда меня сбила машина... И еще вот что... Ты меня даже не спросил, а что с шофером? Меня никто об этом не спрашивает! А ведь он же отвечал! Я сразу, когда пришла в себя, сказала, что шофер не виноват.
- Почему? - Сомов видел, что Надю охватывает волнение, что она хочет сказать нечто очень для нее важное. Он остановился, повернул Наденьку к себе лицом.
- Понимаешь, Егор, я знала, что встречу тебя и все расскажу. У меня был мальчик... И мы с ним... дружили... Я его, наверное, любила. Мы целовались! И вот в тот день мы вышли из школы, и он такое мне сказал!.. Он сказал, что его заразила моя подруга. Знаешь, такие есть болезни... Ты знаешь?
- Да, конечно.
- А я ему так верила... И вообще... Я побежала от него! Мне было так ужасно... И тут машина... Ведь шофер ни при чем, когда я сама ничего не видела! Он приходил ко мне в больницу, этот шофер. Вася Павлов его зовут. Он старше меня всего на три года, а у него уже две девочки... И этот... Он тоже однажды пришел. Он сказал: "Ты псих и шизик!" Все, конечно, прошло. Сейчас отвратительно даже вспомнить о нем! И знаешь, Егор, вообще в школе было мало чего хорошего! Вот, например... - Она вдруг запнулась и посмотрела на Сомова умоляющим взглядом.
- Да, я слушаю.
- Что?
- Я слушаю тебя. - Сомов постарался придать голосу спокойствие и твердость.
- Я напрасно... Ах, господи, зачем я?.. - Руки у Наденьки заметались по сторонам. - Отпустите меня, Егор Петрович, отпустите! Мне не надо было рассказывать! Господи, не надо было!
- Но почему?
- Почему? Потому что я кажусь вам плохой, да? Да! Да! Я вижу!
- Вовсе нет, Наденька... - Сомов взял ее руки. - Вовсе нет! Тебе нужно было - ты рассказала. И никто об этом не узнает!
- Вы мне больно делаете, - сказала Надя.
Сомов разжал ладони и отпустил ее руки. Сейчас он был растерян и не знал, как вести себя.
- Я знаю, о чем вы думаете, - тихо сказала Надя. Лицо ее стало неожиданно покорным, даже обреченным. - Вы думаете: к чему мне любовь калеки! Я знаю, вы так думаете.
- Что ты, Надя! - Сомов вскочил, захваченный врасплох.
- Ведь любят же траву или цветы, - заговорила Надя. - А ведь вот этим ландышам все равно, что я их люблю! Правда ведь? Наверное, травой быть лучше... Я сама, Егор Петрович, я сама во всем виновата! Зачем меня не приготовили к жизни и позволили жить? Я ведь ни к чему не готова была. Это я сейчас готова... Или я просто хочу жить! Я очень хочу жить! - Она замолчала, вздохнула коротко, потом улыбнулась. - Вот все и прошло! Пойдем, Егор, на пороги!
- Где это? - спросил Сомов.
- Надо пойти к реке. Вот по этой дороге в гору. Там отвесная скала. Пойдешь?
- Ты мне хотела рассказать про шофера.