Сомов понимал, что Надя — это и есть та самая девушка, которая ему судьбой завещана. И будь она здорова, он бы женился на ней не раздумывая! "А будет ли вообще она здорова? — думал Сомов. — Возможно ли после такой болезни выздоровление?" И не знал, что себе ответить.
За окном показался Усольцев с женой.
— Гости идут… — тихо сказал он Наде. Она улыбнулась и быстро уехала.
Усольцевы принесли черёмуховой наливки, долго рассказывали, как её делают. Сомов внёс самовар. Наденька за это время успела сделать карандашный набросок Бляхина. Все разглядывали, в том числе и Семён, и все, кроме него самого, находили, что хорошо.
— Меня лучше в профиль рисовать! В профиль всегда похоже выходит, — говорил Бляхин. Он, хоть и не находил вовсе сходства, был очень доволен, что привлёк к себе внимание. Даже раскраснелся от удовольствия.
Когда разлили чай и добавили в него черёмуховой настойки, прибежала Рита Цыпина.
— Вы видели, Роза приехала! Я как раз из больницы выхожу, вижу — она… В белом платье! Братцы, честное слово, в белом платье!
— Это пахомовское платье! — вспомнила Лена Усольцева. — Точно-точно!
И тут все наперебой стали вспоминать, какая была свадьба у Пахомовых и как наутро всю семью нашли мёртвыми. Выяснилось, что пили они привезенный спирт, а спирт оказался не питьевым! В живых осталась только старуха, которая не пила.
И вот подвенечное платье оказалось у Розы. Старуха раздала вещи умерших. Люди, особенно кто победнее, брали охотно. Роза взяла себе белое кружевное платье, обрезала его до колен и стала носить.
— Зимой она ходит в ватных брюках и телогрейке, — тихо, одному Сомову, сказала Надя.
От этих разговоров Бляхин беспокойно ерзал на табуретке и часто глядел в окно. Цыпин это приметил.
— Семён, тебе надо подкрепиться! Иначе Яшку не одолеешь!
Рассказали и о Яшке-паромщике. Это был старый, совершенно спившийся человек. Рядом с паромом стоит будка, в которой он живёт. Когда приходила Роза, она тоже жила в этой будке. И если Яшка гнал её, она шла ночевать на паром.
— А где её родители? — спросил Сомов.
— Нету у неё родителей, — тихо ответил Бляхин. — Её подбросили в Линьках. Никто её не брал, а после одна женщина взяла. Её кто-то из города привёз. Потом эта женщина, я слыхал, померла. Так вот Роза и живёт — где накормят, где оденут.
— Как много несчастных… — сказала Надя. — Я раньше это не очень видела, а теперь вижу.
— Всё это от водки! — строго заключила Лена. Усольцев вдруг побагровел.
— А ты всё знаешь, да? Ты всё пережила, да? А может, от электричества?!
— Чего ты завёлся? — сделала круглые глаза Лена.
— Да то! Несёшь чушь. Ни милосердия в тебе, ни… Вообще ни черта!
— Вот это дал! — восхищенно сказал Цыпин.
Лена молчала растерянно, и было видно, как она собирается с ответом.
— Милосердие исчезает… — сказала Надя. — Оно исчезает потому, что о нём почему-то не говорят. Вот вы, Цыпин, вы доктор, а смеётесь над больной. Значит, никакой вы не доктор.
— Знаешь, Наденька, ты много на себя берёшь! — вскинулась жена Цыпина.
— Я не смеюсь! Я шучу, — сказал Цыпин. — Это другое дело.
— Что это ты оправдываешься? — строго урезонила его Рита.
— Я?! Я не оправдываюсь!
— Егор Петрович, вам, наверное, скучно среди нас? — тихо спросил побледневший Усольцев.
— Нет…
— Я вижу, что скучно. Мне скучно! А вам тем более. Там, у вас в Москве, большая жизнь! Не говорите и не доказывайте нам, что она такая же, как у нас! Нет! Мы здесь сдавлены, скучны! Говорим чёрт-те о чём… Нам Блока заменяет Бляхин. Не сердитесь, Семён! Это я так…
— А что же ты хочешь? — вскочил Цыпин. — Тебе не нравится, ты руль поверни и кати в город. А лично я! Закончится моя отработка — и аривидерчи!
— Ты городской, а я деревенский. — Усольцев уже не мог сидеть и выскочил на середину. — Мне тут надо. В городе-то я вообще пугалом буду. Если честно, конечно, хватка у нас есть, а зачем она? Что я там буду защищать?
— А тут? — спросила его быстро Рита. — Тут-то ты кого защищаешь?
— Тут я себя защищаю. Того защищаю, который маленький во мне! Я вот в прошлый раз с Надей тут спорил…
— Чокнулись они на ней! — вырвалось вдруг у Лены. Надя вспыхнула. И тут случилось неожиданное. В комнату
вошла Катя в струящемся с нежно-лиловыми цветами платье, в босоножках на высоком каблуке. На шее был повязан
сиреневый платочек. Она вошла, несмело улыбнулась как-то всем и никому.