— Надя! Что случилось, Надя?!
— Егор, бабушка умерла…
Схоронили Марью Касьяновну на старом кладбище у церкви. Кладбище это стояло высоко над селом, и росли на нём могучие столетние пихты. К зиме пихты сбрасывали свой мягкий игольчатый наряд, а к весне вновь наряжались. Ребятишки бегали сюда собирать пихтовые шишки.
После похорон были поминки. Приехали родители Нади. Готовила на поминки Лукерья в своём доме, помогала ей Катя. Притихшая Роза тоже помогала, чем могла. К вечеру все поминавшие разошлись. Остались родители Нади. Сергей Лукьянович Истомин говорил мало. Мать Нади, Нина, нервно оглядывала дом, перебирала платочек и все глядела на дочку.
— Надя, — тихо сказал отец, — завтра домой.
— Да-да, домой! Только домой! — поддержала его жена. Надя молча смотрела в окно.
— Что же я дома делать стану?.. Я же не спущусь с четвёртого этажа!
— Квартиру поменяем. А как же по-другому?
— Оставьте девочку мне, — попросила Лукерья.
— А вы меня… Вы меня возьмёте? Лукерья Лазаревна, возьмите!
Мать вскочила с места, заплакала.
— Это невозможно! Как же так, что ты домой не хочешь возвращаться?! Ведь мы не чужие! Мы же родители!
Сергей Лукьянович поднял свою красивую тяжёлую голову и в упор посмотрел на дочь.
— Я не поеду, папа… Я от вас отвыкла, должно быть… Я понимаю, что жестоко это говорить, но лучше же правду сказать.
Сомов увидел, как Надя похожа на своего отца. В ней, как и в нём, были удивительная сила духа и сосредоточенность в себе.
— Уж седня-то споров бы и не надо, — сказала Лукерья, — погоревать-то бы о Марье… Как это вот — выйду, а её нет?! Как же?.. Ведь пятьдесят годов без малого мы на лавочке вместе просидели! Уж она-то меня дождётся! Ох, не было лучше у меня подруженьки.
Отец встал, обнял Надю своими огромными ручищами:
— Тогда мы поедем. Живи! Я через неделю к тебе, к воскресенью.
— Отец, что ты говоришь! — вскрикнула Нина.
Надя прижалась к отцу, и Сомову стало ясно, что в нём тоже Наденька искала вот такого сильного и умного человека, как её отец. Он видел, что их любовь друг к другу — любовь высокая, крепкая.
— Надя поедет с нами! — нервничала Нина.
Сергей Лукьянович посмотрел на дочь, взял за плечи жену:
— Поедем, милая… Завтра с утра на работу. То-сё! Пока доедем…
— Наденька! — закричала мать.
— Мама, не надо, пожалуйста… — поморщилась Надя.
— Мне без тебя… — Дальше она не смогла говорить. Наконец кое-как распрощались. Сомов вышел проводить Истоминых. Приехали они на своём стареньком, но очень ходком "Запорожце". Попрощались. Сергей Лукьянович усадил жену, укрыл ей спину пледом.
— Она у меня всё простужается… — Помолчав, он сказал: — Я ведь отца вашего хорошо знал… Надю поберегите… Она хорошая…
Пожав руку Егору, он сел в машину.
Сомов дождался, когда красные огни исчезли за поворотом, и пошёл в дом. Лукерья ушла в свою спальню молиться. Наде она постелила в "холодной" комнате. Зимой она не отапливалась, и жили в ней только летом. Окна выходили во двор. Сомов прошёл к Наде.
— Тебе тут удобно?
— Очень…
— Ты устала?
— Да. Мне кажется, я сейчас упаду и буду долго спать… И просто не знаю, как проснусь… Очень будет страшно проснуться. Это невозможно осознать… Моя бабушка сейчас лежит в земле… И никогда… Я никогда ее больше не увижу! Знаешь, я очень люблю маму. Я люблю её меньше, чем отца, но я её очень люблю! Это я нарочно так с ней. Иначе она будет плакать и плакать! И отец её любит! Она очень нежная… Вот, Егор, выходит, что смерть всё-таки есть! А я не очень в неё верила. Приходит, Егор, такой момент… Вот и ко мне пришло это время. Когда я вернулась с кладбища, поняла, что больше никого у меня нет! Есть, конечно, ты, но… Ты не мой!.. Хотя ты мой… Я не могу, не могу! — Надя уткнулась в подушку.
Сомов подошёл и положил ей руки на плечи:
— Успокойся.
— Ах, Егор, вместо счастья я даю людям только горе! Это нестерпимо больно! Иди, иначе я опять…
Но Егор подошёл ближе к Наде.
— Надюша! Ты мне только скажи, и я сделаю так, как ты захочешь.
— Я знаю… — Надя вдруг улыбнулась Сомову. — Я знаю, Егор! Я это сейчас поняла. Главное, что я люблю! Я, не кто-нибудь другой! А любовь это и есть Бог… Я люблю! Я способна любить, а значит, верить и веровать! Это счастье… Наверное, грех сегодня так говорить. Но я говорю то, что думаю…