Пришел палач, стрелок, похожий на осужденных: аннамит с гладким шиньоном, напоминающий девочку. Он взял широкую саблю, которой удобно рубить головы. И все осужденные покорно согнули шеи. Горящая деревня освещала эту странную сцену и окрашивала в багрянец мокрую траву, на которой танцевали причудливые тени. Офицеры-победители видели глаза осужденных, равнодушные и насмешливые. Упала одна голова, две, сорок. Палач остановился, чтобы наточить свою саблю. Сорок первый мятежник с любопытством смотрел на него. Отточенная сабля снова заработала. Последними были казнены двое детей.
На колья палисадника, случайно уцелевшего от пожара, стрелки насадили несколько срубленных голов – для острастки. В соседнем лесу тигр, испуганный ярким огнем, лаял, как лают собаки.
Фьерс был там. Надо было действовать быстро, не ожидая, пока к мятежникам подоспеет помощь из отдаленных местностей. Чтобы усилить численность войск, была снята большая часть экипажа канонерок. Этим сводным отрядом командовал Фьерс.
Настала полночь. Лагерь был разбит тут же на месте, по родам оружия. Матросы расположились ближе к лесу. Опасаться было нечего, поставили только двойные караулы, и лагерь осветился кострами, слишком возбужденный и взволнованный, чтобы заснуть. Запах крови щекотал ноздри и запах азиатской деревни, отвратительная смесь перца, ладана и гнили.
Вдруг из леса раздался ружейный выстрел. Поднялось смятение, все бросились к оружию. Послышались еще выстрелы. Сержант, которому пуля раздробила бедро, зарычал от боли. Часовой, таинственно задушенный, упал на землю. И никто не видел его убийцы. Едва не вспыхнула паника. Но офицеры бросились вперед, и их пример увлек людей. Фьерс первый проник под деревья с обнаженной саблей в руке. Дикий гнев овладел им, гнев зверя, которого потревожили во время сна. Вне себя от ярости, он искал противника.
Но противник уже исчез. Пустой лес был безмолвным, как кладбище. Посреди него протекал арройо, быть может, сампаны уже успели унести далеко беглецов. Видно было только несколько черных хижин, склонившихся к воде. Оттуда не доносилось ни звука. Тем не менее, двери были вышиблены из обманутой ярости и жажды насилия. Матросы с криками ворвались внутрь.
В хижине были две женщины-конгаи, спрятавшиеся в свою берлогу, как гонимые звери. Беспомощные самки, онемевшие, полумертвые от страха. Их убили, не заметив даже, что это женщины. Жажда убийства преобразила всех этих людей, маленьких бретонских рыбаков, мирных крестьян Франции: они убивали для того, чтобы убивать. Кровавая зараза затуманила все мозги.
Фьерс тоже выломал дверь и искал, как безумный, живой жертвы. Он нашел ее за двумя досками, поставленными, как баррикада, в убежище без кровли, которое безжалостно освещала луна: там была аннамитская девушка, распростертая на циновках. Открытая в своей засаде, она поднялась резким движением, испуганная до того, что не могла издать даже крика.
Он поднял саблю. Но перед ним был почти ребенок. И она была почти нагая. Он видел ее груди и все остальное. Она была хорошенькая и хрупкая, с умоляющими глазами, полными слез.
Он остановился. Она бросилась к его ногам, обнимая его колени и бедра. Она умоляла его, с рыданиями и ласками. Он чувствовал, как она прижималась к нему, теплая и трепещущая.
Он задрожал с ног до головы. Его руки скользили по глянцевитым волосам, по темным и гладким плечам, по грудям. Она сжимала его со всей силой своих худеньких рук, привлекая его к себе, предлагая ему себя, как выкуп за жизнь. Он пошатнулся и упал на свою жертву.
Примятые циновки шуршали, прогнивший пол скрипел. Облако набежало на луну. Теплая и душная хижина была, как альков.
Снаружи крики матросов удалялись, и лай тигра слышался ближе.
XXVIII
В Сайгоне тревога первых дней сменилась любопытством, которое в свою очередь уступило место равнодушию.
Восстание слишком затянулось, и кроме того, оно было слишком далеко: военные действия шли в глубине лесов Камбоджи, этих болотистых лесов, которых никто никогда не видал. Одну неделю оно вызывало беспокойство, даже тревогу, потом жизнь снова пошла своим чередом, беззаботная и равнодушная.
Приближался жаркий сезон, сезон дождей, болотной лихорадки, дизентерии. Скоро Сайгон превратится в болото, его красивые красные улицы расползутся мокрой глиной, его сады будут залиты желтой водой. Дождь будет лить дважды в день, утром и вечером, в определенные часы. Прогулкам, теннисам и балам под открытым небом придет конец. Надо было спешить воспользоваться хорошими днями, пресытиться развлечениями и праздниками.
Так и делали. Сайгон жил с жадностью. История городов богата примерами этого рода: грядущие катастрофы рождают безумную жажду наслаждений и разврата, которая коренится в фатализме. Для Сайгона восстание туземцев было угрозой и, быть может, пророчеством – смутным пророчеством более ужасной опасности, неведомой молнии, уже занесенной над Гоморрой. Бессознательно предчувствуя ее, сайгонцы как будто хотели забыться в своем опьянении.
Доктор Раймонд Мевиль не участвовал в этой повальной оргии. Он все более и более чувствовал себя больным и душою, и телом. M-me Мале и Марта Абель по-прежнему оставались двумя полюсами его жизни, одинаково недосягаемыми. Ради них он забывал есть, пить и, что было хуже всего, любить. Торраль был прав, называя Мевиля алкоголиком своего рода, избравшим в качестве алкоголя женщин. Внезапно лишенный своего возбудителя, Мевиль погибал.
Несомненно, это был патологический случай. Мевиль предавался разврату очень долго, причем его внешний юный вид не испытывал никаких перемен, но организм его износился в этой постоянной работе. То не был здоровый организм здорового, нормального человеческого животного: Мевиль был цивилизованным. Был, иначе говоря, оранжерейным цветком, видоизмененным, изуродованным, атрофированным своеобразной культурой, который сделался чудовищным со своими карликовыми листьями, слишком большими цветами, с лепестками вместо тычинок. С созерцанием вместо инстинкта, с мозгом удивительным и уродливым вместе. Этот мозг замкнулся в спокойном эгоизме, предоставив чувствам полную свободу и не вмешиваясь в их игру. В результате – гангрена нервов сделалась неизбежной.
Мевиль, достигнув предела своей короткой молодости, своей притупленной способности чувствовать, был конченым человеком, и одного удара было достаточно, чтобы разрушить его окончательно. За его прежними вожделениями последовали теперь страсти глубокие и болезненные. Это был странный трагический расцвет, вызванный, как результат научного опыта, искусственными гнилыми удобрениями.
M-me Мале, честная мещанка под видом светской дамы, французская провинциалка, оберегаемая мужем от колониальной заразы, была женщиной, обольстить которую очень трудно. В ней не говорили ни воображение, ни чувственность. Не представляя собой вообще легкой добычи, она к тому же любила своего мужа. Мевиль выбивался из сил, преследуя ее. Задача тем более трудная, что, отдаваясь душой и сердцем этому преследованию, он хотел не только обладать этой Галатеей, но и любить ее, пробудить, преобразить. Но он только волновал ее и внушал ей страх. Она инстинктивно угадывала в этом светском молодом человеке, который ухаживал за ней, существо таинственное и опасное, чародея, способного увлечь ее против воли туда, где погибнет ее супружеская верность, которой она гордилась. И благоразумно, хотя быть может и возбуждая его этим еще более, она ускользала от нападающего и запирала перед ним свою дверь.
Мевиль видел ее только издали на скачках, в театре, на прогулке. Она отворачивалась при виде его и убегала, когда он пытался к ней приблизиться. Эта игра выводила его из себя. Торраль, внимательный зритель драмы, ожидал насилий и скандала. Но Мевиль уже не имел столько энергии, чтобы оказаться способным на насилие.