Неужели так скоро будет и с нами, и, обладая несметными богатствами, мы будем падать от истощения? И вспоминается мне, что так было действительно при одном дележе: озлобленные родственники много лет переходили от апелляций к кассациям, многие из них померли почти нищими, а богатое имение осталось не разделенным, и было как тучная корова, которую никто не мог подоить.
Подзаборная молитва
Грянула пушка. В восторге прибежала к нам Козочка.
– Вот какое ядро над самой головой пролетело!
И показала руками диаметр ядра аршина в полтора.
Ей только шестнадцать лет, ни одной колючей идейки в голове, «позиции» не занимают ее даже перед зеркалом, «партии» не интересуют даже романические.
Прибежала, поела чего-то – и прыг опять по революции до самого вечера, там, взявшись за руки с незнакомыми людьми, идет под красным знаменем и поет: «Мы жертвами пали», там залегла от пулемета между ступенями подвальной лавочки. И революция для нее наступает, и проходят первые дни, как весна.
Теперь, глубокой осенью, Козочка больше не прыгает, ей все противно на улице, и стрельба ненавистна, и злые товарищи – уже не люди. Только вдруг почему-то остановится на улице и вся просияет. Я в это посвящен: она видит своего легендарного кавказца. Нет ничего хорошего на свете, и холодно, и голодно, только на голодуху одна остается радость – вот это видение кавказца в папахе с кинжалом за поясом.
Грустно мне смотреть на похудевшую, истощенную Козочку, несмело просится живая молитва какому-то незнакомому Богу: «Господи, помоги все понять, ничего не забыть и не простить».
Раньше у меня было всегда, что понять – значит забыть и простить. Теперь я хотел бы молиться о мире всего мира, а в душе – только бы не забыть, только бы не простить!
Стынет в поле последний синий цветок. Вянет Козочка среди злобы людской.
Молится в церкви священник:
– Господи, умили сердца!
А на улице, за оградой церковной, кто-то спрашивает в темноте:
– Пришли хоть к какому-нибудь соглашению?
Другой отвечает:
– Русский народ черти украли, с чертями не может быть у нас соглашения.
Козочка молится в церкви вслед за священником:
– Господи, умили сердца!
Я по-своему за церковной оградой творю свою подзаборную молитву:
– Господи, помоги все понять, не забыть и не простить!
Или молитва моя сильнее церковной? Бледная приходит ко мне Козочка, бровки рожками, нос холодный, стала на свою какую-то тайную позицию, задумала Россию спасать.
– Кто у нас Марат?
– Ты что же, хочешь, как Шарлотта Кордэ?
– Нечего смеяться, кто Марат – Ленин, Троцкий, кто похож на зеленую жабу?
– На жабу никто не похож, может быть, ты хочешь убить обезьяну?
– Обезьяну? Нет!
И опять, как с видением легендарного кавказца, всюду мерещится Козочке зеленая жаба.
– Ерунда! – сказал я решительно, – пойдем на Шаляпина. В этот страшный вечер, думал ли кто-нибудь из друзей моих в глубине России, что Шаляпин поет, что можно идти на Шаляпина! Стреляли на улицах, а мы шли, и он пел, как он пел в эту ночь! Козочка хлопала и визжала:
– Шаляпин, Шаляпин!
С тех пор она каждый день стоит в хвосте на Шаляпина и, кажется, забыла про зеленую жабу.
Отвел Шаляпин сердце девочки, или долетела молитва из церкви:
– Господи, умили сердца!
Радуюсь я, что миновала злая чаша ребенка, а для себя, ее старый дядька, твержу свою подзаборную молитву, обращенную к неведомому Богу:
– Господи, помоги мне все понять, и ничего не забыть, и не простить!
Овчее дело (из дневника)
12 ноября
Выхожу я на улицу исполнить свой гражданский долг, а за кого голосовать, твердо не знаю, мне это простительно вполне, потому что даже настоящие партийные граждане не голосуют теперь за списки своих партий.
Встречаются мне по пути два славных мальчика, постарше и вовсе маленький. Спрашиваю того мальчика, который постарше, за кого бы он подал свой голос. Мальчик отвечает:
– Одни подают за землю, другие за волю, третьи за свободу, четвертые за хлеб, пятые за мир, шестые..
– Да, ладно, – говорю, – ты за кого?
– Я бы, – отвечает, – подал за того, кто купил бы мне маленькие часики.
Другой мальчик, вовсе маленький, сказал:
– А я бы свой голос подал за Урсика, за нашу собачку.
– Урсик, Урсик! – закричал.
И прибежала славная черная, лохматая собачка.
– Вот, я за Урсика.
Сразу меня осенило: раз непартийный человек, значит, как маленький, мне надо подавать не за список, а за людей, хорошо знакомых, надежных, как мальчик за Урсика.
Только подумал об этом, вижу, на заборе наклеены афиши с портретами хорошо знакомых людей и под каждым портретом написано о заслугах этих людей перед нашим отечеством, все люди эти прямые, честные, образованные, неглупые. Мальчики вместе с собачкой проводили меня до Реального училища, и я там подал голос свой, как за Урсика, за список № 1.
По-своему тоже голосовала квартирная моя хозяйка, женщина мрачная, губастая, с перекошенным ртом – страшного вида. Революцию она считает просто разбоем, каждый день, как и до революции, молится за царя, считая, что раз он жив, значит, царствует. Красногвардейцев она называет «шатия-братия» и считает их изменниками и продажными людьми. Так прямо им в глаза об этом и говорит, и они ничего: считают за сумасшедшую. Когда ей принесли избирательные списки, она спросила:
– Который за царя?
– У нас, – отвечают, – республика.
– А, республика проклятая!
И расшвыряли списки по комнате.
Сегодня, в день выборов, она одумалась, собрала листки и спросила:
– Которые в Бога веруют?
Ей указали на список приходских священников, № 12. И она пошла голосовать за них, но мало того, вывела из богадельни девяносто верующих старух и всех научила голосовать за тех, кто в Бога верует.
Как ни унизительно это голосование, когда одна из партий стоит над душой с пулеметом, как волк у стойла овчего, и требует, чтобы смирен был человек, как овца, а все-таки проголосовал и будто разговелся, возвращаюсь домой с облегченной душой. Конечно, дома ожидает меня посылка с сухарями, пшеном и коровьим маслом. Размочил я сухарь в чаю, и какой сухарь! Из той ржи сделан сухарь, которую я своими руками из лукошка сеял, и землю пахал своими руками, и косил, и возил, только уж на мельницу зерно свезли после меня. Стал я есть сухарь и прислушиваться к себе: не пройдет ли пережитое летом теперь в каком-нибудь ясном и полном своем значении. Но так густо время, так много всего, что не мог я ни на чем на одном сосредоточиться. Только вспомнилось почему-то про овец. Вычистил я раз одно стойло и перегоняю сюда овец из грязного. Станет у порога чистого стойла одна овца, подумает что-то, покажется ей как-то не так и назад, и как передовая овца назад – шарах! все в грязное стойло. Раз, и два, и три так, измучился вовсе с глупыми овцами и вдруг, с досады, хватаю одну овцу, швыряю в новое стойло и сейчас же все овцы – шарах! в новое стойло.
Вспомнилось мне это после выборов и так молюсь я о человеках:
– Господи, схвати одного и перешвырни, как я передовую овцу, в новое чистое стойло.
Князь тьмы (из дневника)
14 ноября
Пришел сегодня ко мне простой человек и такими словами сказал о нашей беде:
– Цари наши не думали о человеке, их дело было собирать вокруг себя как можно больше земли и морей. Задавила земля человека, и вдруг он встал, встряхнулся, и царь пал. Тогда все бросились разбирать по карманам рассыпанное царство, а то, из-за чего свергли царя, про человека забыли. Так и осталось славное русское царство на время и без царя, и без земли, и без человека.