И я ему скажу, что очень хорошо на свете жить.
Он побежит по дорожке, а я пойду в хлев.
Так я и понимаю наше время, русский народ гонят хлев чистить – очень много накопилось навозу. Я знаю, что вычистить необходимо и прошу одного, чтобы хоть старым дедушкой из хлева одним глазком на ребят посмотреть.
Нужный человек вошел ко мне и просил представить документ для прописки. Я дал ему командировочное удостоверение.
– Сколько вам лет? – спросил он.
Я ответил.
– Вероисповедание?
– Зачем вам моя вера? Церковь отделена от государства, совесть свободна.
– Это все верно, а, между прочим, нам это требуется.
– Ладно, – говорю, – православный.
Очень обрадовался, по всему видно – православных уважает.
– А звание?
– Ну, звание не скажу, как хотите, не скажу: я – гражданин.
– Гражданин товарищ, это верно, я это сам признаю. А из какой местности, гражданин?
– Российской.
– Какой губернии?
Потом уезда, волости, деревни. Как дошел до деревни, я вспомнил о паспорте:
– У меня, говорю, кажется, паспорт есть, не нужен ли? Как он обрадовался! А я ему:
– И не стыдно вам этим заниматься, товарищ? Для чего же мы освобождались? Будь я на вашем месте, так по одной гордости гражданина не взял бы в руки полицейского паспорта.
– Гордость, – сказал он, – это нехорошо.
– Для вас, – отвечаю, – вы везде нужный, вам гордость вредна, а мне гордость на пользу.
– Какая же, – удивляется он, – может быть человеку от гордости польза?
– Конечно, не денежная – душевная польза.
– И душевной пользы не вижу в гордости.
– А вот есть!
– Не знаю…
Мы заспорили и, в общем, пришли к выводу, что гордость на пользу барину, а смирение – слуге. Я думаю после этого разговора: «Мы, русские люди, как голыши, скатались за сотни лет в придонной тьме, под мутной водой катимся и не шумим. А что этот будто бы нынешний шум – это мы просто все зараз перекатываемся водой неизвестно куда – не то в реку, не то в озеро, не то в море-океан».
3 февраля. Разговаривать больше нечего, все опротивело, а вот растет толпа и сбивается обычное шествие «многоножки».
– Митинг?
– Какой тут митинг!
– Хвост?
– Лепешки ржаные продают.
Я, конечно, в хвост и боюсь, что опоздаю, и ничего не достанется мне, а времени напрасно много пройдет.
– Достанется всем, – отвечает спокойный голос, – вон еще корзину несут.
Мало остается и от второй корзины, когда я подхожу. Кто продает, я не могу видеть, мелькают только руки его с деньгами и время от времени слышится его:
– Достанется всем!
– Сколько? – спрашивает.
– Две, а можно три?
– Хоть десять!
По восемь гривен: за десять – восемь рублей! и нисколько не жалко, и двадцать отдал бы.
Дома все тянутся ко мне, из рук хотят вырвать. И я им, как тот продавец, повторяю:
– Достанется всем!
Я не знаю, как продавец, что достанется, а повторяю его слова:
– Достанется всем!
И вдруг:
– Тьфу, тьфу, тьфу!
Дети заплакали.
– Что такое?
– Земля!
Пробую: земля во рту. Смотрю на свет: глина пополам с тем, что на улице воробьи клюют. Горько мне, говорю:
– Земля и… воля: за это-то в тюрьме отсидел: воля, а вот земля… Попробовали собачке Урсику дать – нос отвел.
Земля!
Рассеяно повторю: «Земля и воля». А меня поправляют: «Воля и земля: сначала была воля – отсидел, а теперь земля».
Еще раз попробовал Урсику дать, опять нос отвел. Земля!
И голос продавца мне ясно вспоминается: «Этого достанется всем!»
20 марта. У П. душа, как страстная свеча при ветре в разорванном фонарике. Когда он приходит, я весь складываюсь лодочкой в страхе, что мое какое-нибудь неосторожное слово задует его огонек. И уже бывало: его безумная поэма из темного дома у меня на столе.
Он пришел теперь бледный, измученный, с каплями пота на прекрасном лбу. Я предложил ему есть, и он, слава Богу, в этот раз не постеснялся и за едой бормотал про какую-то «меньшевичку» – встретилась ему на улице и дала записку куда-то, и там дали ему работу, простую, «физическую» (только бы не стихи!) в казарме. С радостью взял он метлу, но когда увидел, что красногвардейцы были мальчики, которых он должен бы учить, то вдруг бросил метлу: «Так нельзя, я мести за ними не могу!». На обратном пути опять встретилась меньшевичка, спрашивала, но он уже и не помнит, что такое ей наговорил, она не поняла и предложила рекомендацию в санаторий.
Выход нашелся простой. Я предложил поэту заложить мой новый костюм и вместе с его закладом у нас получится двести рублей.
Вот мы идем с поэтом в ломбард по весенней улице и отрывочно говорим:
– Весна!
– Ну, какая весна: черная.
– А соловьи все-таки прилетят!
– Все равно, весна будет черная.
Вспоминается прошлогодняя весна. Я жил в саду. В мае зацвели пышные яблони. Вдруг мороз, и все белое стало черным. Так и опять весна будет черная.
Вот на улицах мир: больше не стреляют, муравейник людской куда-то перебирается, занят делишками тайными. На улицах тишина, не чувствуется, что где-то за кулисами совершается всюду нечто гораздо худшее, чем стрельба: всеобщая сделка с совестью, размен человека.
На панель, по которой идем мы, выходит собачка очень странного вида, как пьяная, шатается и ложится. Кто-то бросает ей корку: «На, все равно скоро помрешь!»
Но у собаки не было уже веры, что это настоящая корка; она даже не поднялась, чтобы понюхать, а может быть, и у собаки перед самым концом оказалось что-то вроде собачьей гордости: не тянулась за коркой.
Другой прохожий пнул ее сапогом. Она поднялась и медленно пошла навстречу трамваю. Шел номер 8. Она легла на рельсы, и трамвай ее переехал.
Кто-то в публике, ожидавшей трамвай, сказал:
– Покончила самоубийством.
Кто-то прибавил:
– Даже собака.
Кто-то подумал:
– А вот мы как-то живем… или у человека меньше гордости, чем у собаки?
Мышонок. Сегодня в столовой одну капусту в разных видах поел, выхожу голодный: «Дай, думаю, хоть трубочку выкурю». Набиваю трубку на площадке у лестницы и вижу – малюсенький мышонок хочет юркнуть в какую-нибудь квартиру и не может: все двери заперты. Я думаю, глядя на мышонка: «Это голод – еще не голод, по-настоящему – не оставил бы я его так». А сам начинаю почему-то этого мышонка гонять, стою на площадке и ногой ему навстречу дам и дам. Мышонок от меня к ступеньке и все боится спрыгнуть, и вдруг – шарах! через площадку и, дуралей, бух! в пролет, и с пятого этажа полетел как плевок.
Спустился я вниз и полюбопытствовал: лежит на спине мышонок и дрыгает ножками, и кажется, ножек этих у него Бог знает сколько.
Посмотрел я на мышонка, взялся за ручку двери выходить, а навстречу мне с улицы трое военных.
– Подождите, – говорят, – не выходите, – летит аэроплан, может бомбу бросить, тут безопасней от осколков.
Из столовой выходит дама, тоже голодная и, видно, злющая. Военные предупреждают даму.
– Русский аэроплан, – спрашивает дама, – или германский?
– Германский: белый, с крестом.
– Ну, – говорит, – это ничего, германский аэроплан бомбы не сбросит, немцы теперь не с бомбами идут, вот, вчера знакомый из Пскова приехал, рассказывал: бесплатно всем раздают по коробке рисовой пудры и ревельских килек.
Военные же слушают даму, а сами вместе со мной на мышонка смотрят. Один военный говорит:
– Вот мышонок!
Другой военный:
– Свалился, убился!
Третий военный:
– Подождите, и их есть будем, и до них дойдет.
Насыщение пятью хлебами. В суете последних минут перед чем-то наши русские люди перестали ясно понимать, кто наш враг и кто друг, оставаться ли под немцами или уезжать куда-то в настоящую Россию.