В конце сада дверь в белой стене из нетесаного камня вела в сад, где располагалось то, что Анита с придыханием назвала «особняком Говардов» (Анита также старательно избегала называть миссис Говард по имени). Особняк Говардов оказался одноэтажным домом с мансардой, построенным в форме буквы Г, с огромными, от пола до потолка, зеркальными окнами. Сад был максимально ухожен, с крошечными полянками, напоминающими стол для бильярда, и аккуратно подстриженными кустарниками. Перед домом, на мощеной площадке, стоял черный «порше», изящный, как кошка. Сад тут мягко спускался к еще одной белой стене, вдоль нее росли высокие эвкалипты. В сотне футов за стеной железнодорожные пути исчезали в туннеле, а дальше — только серая мгла, где море соединялось с горизонтом. Раздался звук, напоминающий выстрел, за ним последовали треск и шипение фейерверка, слегка развеявшего темноту, и я вспомнил, что сегодня Хэллоуин. Я нажал кнопку звонка, и мне открыла дверь Джессика Говард, проводившая меня в глубь дома, в комнату со стеклянными передней и задней стенами.
Джессика Говард, возможно, оказалась слишком уж белокурой для своего возраста, а юбка темного костюма, может быть, слишком короткой; к тому же другая женщина вряд ли надела бы туфли с такими высокими каблуками, или топ с таким глубоким вырезом, или надушилась такими чувственными духами так рано утром; впрочем, и в другое время суток тоже. Но другая женщина выглядела бы безвкусно или дешево, тогда как Джессика Говард этого удачно избежала: она выглядела смелой, прямой и беззаботной. Во всяком случае, так сначала мне показалось, но ведь я не имел придирчивого взгляда другой женщины. Пока она варила кофе, я оглядел комнату, скупо обставленную двумя длинными диванами и круглым стеклянным столом с четырьмя металлическими стульями. На стенах размещались плакаты в рамках, анонсирующие театральные представления: «Юнона и Павлин» в «Аббатстве», «Идеальный муж» в «Гейт», «Шопинг и траханье» в «Проджекте». Над камином висели две фотографии: на одной красовалась миссис Говард в старинном костюме с откровенным вырезом, а на другой — сидела голой на ковре спиной к камере, голова повернута, глаза прикрыты, на лице улыбка. Между ними висел портрет маслом дамы с копной волос и сияющим видом завоеванной невесты. Я начал понимать, куда уходит корнями хотя бы часть злости Эмили.
Джессика Говард принесла поднос с кофейником, молочником и двумя кружками и поставила на стол. Я сел рядом с ней. Она предложила сигарету, взятую мной с радостью, разлила кофе, который я предпочел черным, выпустила струю дыма в потолок и улыбнулась мне. Я поерзал на стуле и начал:
— Миссис Говард…
— Джессика. Зовите меня Джессика. Я ведь могу называть вас Эдом, верно?
Я благосклонно разрешил. Ее голубые глаза сверкнули, как будто отметив победу, и я заметил, какими они стали холодными: секс, пропитавший каждую клеточку ее тела, похоже, не коснулся души.
— Итак, Эд, мой муж умудрился сообщить вам что-либо стоящее в перерывах между ударами по столу и безумными криками?
— Он изложил ситуацию вкратце, — сказал я, положив на стол между нами фотографии и записку. Она бегло просмотрела снимки, покачала головой и глубоко вздохнула, но ее огорчение носило скорее эстетический, чем материнский характер.
— Эти волосы такая глупость, — продолжила она. — Не говоря уже о татуировке и пирсингах. У Эмили красивое тело и правильные черты лица, но, похоже, она старается себя максимально изуродовать. Но если эти фотографии появятся в Интернете, мы можем не расстраиваться, никто ее не узнает.
— Если она снова не станет загорелой южной дублинской блондинкой, — заметил я. — Может быть, она боится, что никто не сможет отличить ее от других.
— Не каждая способна выделиться из толпы, — заявила Джессика Говард. — Теперь скажите, что вам нужно от меня? Немного позднее я должна уехать, чтобы показать дом покупателям.
— А я полагал, вы актриса.
— Я тоже. Но многие с этим не согласны. Разумеется, когда театральная мода склонилась к женщинам более домашнего типа, начинаешь чувствовать себя дурой, если стараешься прилично выглядеть. И порой спать со всеми режиссерами так же скверно, как не спать ни с одним из них. Но так уж все там устроено. А продажа домов на рынке в наши дни напоминает игру, когда ловишь монетки в сумку, чего никак нельзя сказать о работе в театре.
Она улыбнулась и вернула мне фотографии своей дочери, при этом не забыв коснуться моей руки. Она облизнула губы и расширила глаза, как бы вопрошая: «Что мы будем делать дальше?» Я попытался не относить ее кокетство на свой счет, но я являлся единственным мужчиной в комнате, к тому же до сих пор еще не приложившимся к джину.
— Похоже, вы не слишком расстраиваетесь по поводу случившегося с вашей дочерью, миссис Говард, — заметил я.
Джессика Говард не то чтобы подняла глаза к небу, но что-то вроде того.
— А вы действительно знаете, что на самом деле случилось с моей дочерью? Лично я не знаю, — сказала она. — Шейн хочет по-прежнему относиться к ней как к ребенку. Черт побери, да ей уже девятнадцать. Когда мне было девятнадцать, я жила в Париже со своим дружком, у меня случился роман с женатым мужчиной, я сделала аборт, употребляла кокаин, героин и другие наркотики, я неоднократно участвовала в сексе на троих, — похвасталась она, небрежно отмахиваясь от фотографий своей дочери, как будто они представляли для нее какую-то угрозу, а мать и дочь являлись соперницами. Кто знает, может, так все и обстояло.
— И вы хотели бы всего этого для своей дочери? — спросил я. Для моих собственных ушей слова прозвучали чересчур нравоучительно, но я и хотел, чтобы она почувствовала мое отношение.
— Я бы хотела, чтобы она вышла в мир и жила. И похоже, она именно это сейчас и делает наконец.
— Ваш муж предполагает, что ее удерживают против воли и заставляют заниматься сексом перед камерой, а это похищение и изнасилование, миссис Говард.
— Ни на секунду не верю. Думаю, это просто такая придумка, чтобы вытянуть деньги у Шейна. И одновременно показать ему кукиш, продемонстрировать, что она больше не папенькина маленькая дочка. Лично я так бы сделала на ее месте.
— Зачем Эмили шантажировать вашего мужа? Ведь, как я понял, он никогда ей ни в чем не отказывал?
— Если она делала то, что он хочет. Это девиз семьи Говард: делай то, что мы хотим, и мы согласны тебя терпеть. Закон Говардов.
Она глубоко затянулась и выпустила дым вместе с глубоким вздохом недовольства.
— Они хотели, чтобы после рождения Эмили я отказалась от своей карьеры. Сандра и мамаша. Говорили, что это нечестно по отношению к ребенку и Шейну, который должен был заботиться о своем регби-клубе, организовывать стоматологическую клинику и, соответственно, нуждался в поддержке дома.
— И что вы ответили?
— Я сказала, что Шейн никогда бы не женился на какой-нибудь фрау, думающей только о детях и кухне, и у меня нет ни малейшего желания в такую фрау превращаться. Теперь, задним числом, я думаю, Шейн именно этого и хотел. Но не получил. Его мать меня ненавидела. Всегда ненавидела, а потом возненавидела еще больше. Никогда не ходила в театр, чтобы взглянуть на меня. Ни разу за двенадцать лет.
— А отец был каким-то знаменитым врачом?
Джессика Говард закатила глаза и произнесла «а-га» в два слога, как героиня какого-нибудь американского сериала.
— Доктор Джон Говард, профессор гинекологии и акушерства, директор родильного дома Ротунда, рыцарь, сенатор, советник при четырех министрах здравоохранения подряд, главное действующее лицо в родильном центре Говарда, где появляются на свет сыновья и дочери всех сильных мира сего в этой стране, и в доме для престарелых Говарда, где они отдают Богу душу. Как, достаточно он знаменит на ваш вкус?
— Вроде того.
— Приятно встретить человека, не знакомого с легендой о Говарде от строчки до строчки.
— Я двадцать лет прожил в Лос-Анджелесе.
— Ну что же, если вы не знали, каким великим человеком он был, то быстро это усвоите: его дети чтят его память так, как будто он святой. Только что свечей перед его портретами не зажигают.