— Продолжай, — сказал Шейн Говард.
— Я услышала вопли, доносившиеся из комнаты Шейна, вбежала туда и увидела, что он пытался изнасиловать Шейна… ну, вы понимаете, сзади. Я завизжала и бросилась на него, начала бить, царапать, кусать, пока он не убежал. И я осталась с Шейном до утра. И это продолжалось несколько месяцев. Никакого секса, мы никогда… Я… я знала, Шейн, ты считал, что я защищаю тебя; наверное, отчасти так оно и было. Но если честно, я ревновала. Если он не может иметь меня, он не должен иметь и тебя… Я чувствовала себя униженной; мне казалось, что, даже если я прогнала его, он должен вернуться, предложить мне что-то… увезти на белом скакуне… Я понимаю, это звучит бессмысленно… наверное, даже нечестно… но он сам все начал… Затем Мариан, которая была зрелой даже по теперешним меркам — у нее в одиннадцать начались месячные и выросла грудь… А я… мне исполнилось пятнадцать… и я делала вид, что ничего не происходит… хотя все было ясно: макияж на одиннадцатилетней девочке — тени, помада, — и все же она была совсем ребенком, обожала сказку про Спящую красавицу, поцелуй принца… Но я знала…
— Я тоже знал, — тихо проговорил Шейн.
— И мы ничего не делали. Не знаю даже, о чем я думала. Может быть, часть меня думала: если я с этим мирюсь, почему бы не мириться и ей? Наверное, так думала самая холодная, жестокая часть меня.
Я оглядел комнату. Лицо Эмили заливали слезы. Джерри Далтон стоял около нее на коленях и держал за руку. Шейн снова уперся взглядом в пол.
— И тут Мариан внезапно и таинственно «заболела»… но только все это оказалось враньем. Мы знали, что она беременна. Мы знали это, потому что мать была несчастна, каждую ночь засыпала в слезах… на отца вообще смотреть не могла, и он сам ни на кого не мог смотреть… и никому не разрешалось видеть Мариан. Но если такое случалось, ей запрещалось разговаривать с нами. Мы знали, что она беременна, и мы… я ревновала… и винила ее… и завидовала тому, как вокруг нее все крутились. Я хотела бы быть на ее месте. Мы никогда… я никогда не видела ребенка… Я даже не знаю, что произошло, — об этом никто никогда не говорил… Он родился мертвым?
— Эйлин Кейси думала, что она слышала плач ребенка однажды вечером, — сказал я.
— Разве? — спросила Сандра. — Как скверно, верно? Ребенку родиться в этом доме… и чтобы потом от него не осталось ни малейшего следа… хуже ничего не придумаешь… и мы о нем никогда не говорили… никогда… и я не знаю, отдали ли они его куда-то, убили, или как? Мы не знали.
— Они его отдали, — сказал Шейн. — Я так всегда считал. В одно из агентств по усыновлению или в приют. Именно поэтому Мариан… именно поэтому она не могла…
— Ты, наверное, прав, — сказала Сандра. — Именно поэтому она не могла. Она не могла жить без ребенка, поэтому она вошла в пруд в ночной рубашке с самым тяжелым камнем, который ей только удалось найти, легла и положила этот камень себе на грудь и не смогла встать… Во всяком случае, так все обстояло, когда я ее нашла, поэтому я представила себе, как все это случилось… О Господи, прости нас, она была всего лишь маленькой девочкой, а мы не сделали ничего…
Сандра начала плакать. Комнату наполнил тяжелый, душераздирающий, безобразный звук рыданий. Но она резко остановила себя.
— Продолжаю, скоро конец. Единственное, что мы сделали… мать собрала нас с Шейном в день похорон и сказала: «Комната Мариан должна оставаться такой же, как в тот день, когда она покинула нас. Там следует убирать, но ничего не менять, пока вы живете в этом доме. Понятно?» И там никогда ничего не менялось, до сегодняшнего дня, ничего туда не приносилось и не уносилось оттуда. И что я тогда сделала? Я стала полностью отрицать все, что случилось. У меня ушло на это несколько лет. Думаю, преподавание было одним из способов не пойти по пути своего отца. Но я помогала ухаживать за ним…
— Вместе с Эйлин Кейси.
— Правильно.
— По ее словам, он ее не насиловал.
— Что же, тогда все в порядке, — сказала Сандра. — После его смерти… и, возможно, после знакомства с доктором Роком… когда я впервые увидела будущее… Не знаю, мне стало представляться, что все было не так, наоборот, все обстояло совершенно замечательно… если не для нас, то для наших детей, которые никогда обо всем этом не узнают, на них это не повлияет… Но наверное, я только жила во лжи и заставляла их делать то же самое, уродуя этим грузом. Господи, что я сотворила со своим маленьким мальчиком?
Она снова заплакала. Мне хотелось подойти к ней, обнять, сказать что-то, во что я не верил: что все образуется, что мы сможем быть вместе, — я даже сделал шаг в ее сторону, и она отвернулась от окна и посмотрела на меня, даже не на меня, а сквозь меня, и я понял: что бы ни было между нами, оно ушло, ушло навсегда, и об этом лучше забыть. Я не был с ней всегда честен, она не могла быть честной со мной, поэтому теперь она смотрела сквозь меня, а потом подошла к брату. Она села на пол между его раздвинутыми коленями. Он сполз с дивана и обнял ее большими руками, как ребенка, точно так же как поступила она в ту ночь, когда нашлась Эмили, когда убили Дэвида Брэди и Джессику Говард, как она поступала с ним все долгие годы. И казалось, эти годы ушли, они снова стали детьми в их доме с привидениями, ожидающими тьмы.
Снаружи розовый цвет зари наполнял небо, напоминая розовую пену. Солнце, как большой, толстый, кровавого цвета апельсин, поднималось над гаванью. После длинной-длинной ночи на День повиновения усопших появился свет.
ГЛАВА 30
Первая бензиновая бомба влетела в дверь и разбилась о пианино, разбросав золотые клочья. Вторую разбили о дверь с внутренней стороны и затем захлопнули ее снаружи. Я услышал, как что-то проволокли и привалили к двери, ведущей в коридор, но в этом не было необходимости — пламя взметнулось вверх выше ручки двери и выйти было невозможно.
В углу вспыхнули шторы на окне, около которого стояла Сандра. Шейн раздвинул шторы на дальнем окне и попытался его открыть, но оно оказалось забитым гвоздями, а стекло — армированным. На цокольном этаже окно могло быть забрано решеткой. Огонь распространялся очень быстро, густой дым мешал видеть и дышать. Мы попытались разбить стекло столами и стульями, но мебель оказалась более старой и хрупкой, чем выглядела, и ломалась. Я подумал, нельзя ли двинуть по окну пианино, но оно оказалось слишком тяжелым, да и его уже охватило пламя. Наконец Шейн Говард, Джерри Далтон и я подняли самую тяжелую софу в комнате и, используя ее как таран, высадили окно. В комнату проник воздух, дышать стало легче, но и пламя разгорелось сильнее, подпитанное кислородом. Ушло некоторое время на извлечение софы из разбитого окна, затем пришлось ногами сбивать торчащие осколки стекла и обломки рамы. От окна до бетонной дорожки было примерно футов восемь: за дорожкой круто, до уровня колена, поднималась лужайка, затем спускавшаяся вниз с холма.
Пламя уже добралось до штор на втором окне, и заря теперь с одной стороны казалась картиной в рамке из золотого огня. Я толкнул Эмили к окну и позвал Джерри Далтона.
— Ты первая, прыгай.
— Я с этим не расстанусь, — сказала Эмили, прижимая к груди кукольный домик.
Я кивнул, затем выхватил его из ее рук и швырнул далеко, на лужайку, куда он благополучно приземлился.
— Пошла! — прокричал я.
Эмили повисла на руках, затем упала на землю. Джерри Далтон ждал, когда Сандра окажется в безопасности.
— Сандра, иди сюда, у нас нет времени, — позвал я. — Надо выбираться из огня.
Я взял ее за запястье, но она схватила меня другой рукой, посмотрела в глаза и покачала головой.
— Мне больше не нужно время, Эд, — проговорила она. — Я никогда не смогу покинуть этот дом.