Особенно хороши эти последние слова: «землям проходец», — землепроходец. С малых лет мечтала быть землепроходцем — путешествовать, если не за три моря, то хотя бы от моря до моря.
Я листала когда-то рукопись Никитина в Ленинской библиотеке, убористо написанную полууставом, держала в руках с большим уважением и интересом этот «голос минувшего». Он велит записывать виденное: «что город — то норов, что деревня — то обычай». Гляди, примечай, зарисовывай, чтобы не пропал бесследно сегодняшний день и все «города с пригородами, села с приселками».
Просто пейзажей я включаю немного, потому что тема альбома — это старинные русские города — «чудо-города» и к ним — «пути-дороги».
Раньше, во вхутемасовские времена, я и не замечала на Сретенке, где мы тогда жили, собор XVII века. Как любопытный московский курьез слушала лишь в пасхальные дни «Сердце красавицы…», что наигрывал на колоколах этого собора оригинальный звонарь. Да еще поражалась каждый день разительным контрастом: рыцарских лат и гипсов в мастерских на Мясницкой и очень золотых фигурных куполов с большими узорными крестами, занимавшими весь вид из больших окон — так близко стояла маленькая церковка Флора и Лавра.
Во время Великой Отечественной войны наша история и памятники ее стали всем особенно дороги.
«Были же тогда во всей Русской земле многие тучи скорби, слезы, воздыхания страха и трепета… И в многонародном городе Москве»…
Смело беру цитату из народного «Плача на погибель Москвы» XIII века: «Солнце мое дорогое, месяц прекрасный, о, земля, земля! О, дубравы, дубравы…» Что можно было к этому прибавить в 1941 году? Свою новую любовь ко всему нашему!
Я исходила тогда всю Москву. Из улицы в улицу, по переулкам и окраинам. В центре — Кремль. Мне было странно узнать, что такое очень знакомое и близкое еще по городу моего детства — Нижнему Новгороду слово оказалось греческим: «кремль» — крутая гора, у нас — с XVI века. Наше же слово — город, городище, городня, детинец…
На Красной (прекрасной) площади одиноко стоит церковь Покрова «что на рву» — Василий Блаженный. Вся его узорная пестрота, «огород чудовищных овощей», с детства поражавший воображение «по Грабарю», исчезала при затемнениях города во время войны. Так я его и сделала — силуэтом, как память тех лет.
Я рисовала тогда в альбомах, на небольших листах бумаги — церкви, башни, улицы, переулки, опьяняясь подчас и их названиями: Чертольский, Хрущевский, Сивцев Вражек. Путинки — путь на Дмитров, на Тверь. В Хамовниках — ткачи, на Таганке — кузнецы.
Давно нереставрированные памятники архитектуры естественно входили в военные пейзажи города. Подавляющая красота гиганта Климента из-за стен и домов, недалеко — легкий, невесомый храм Ивана Воина на Якиманке. На окраинах — «сторожа Москвы»: Донской монастырь, Крутицы, Измайлово, Черкизово…
Годы бедствий прошли, и я невольно перешла на более мажорный лад в своих работах. «Луковки», «репки», шатры нашей старинной архитектуры сами к этому призывали. Когда их несколько, группы, ряды — где-нибудь в Ростове, Ярославле, Суздале, — они вписываются в небо и ритмично, и весело. Вспомнишь и «Сердце красавицы…» московского звонаря.
В альбоме даю для начала, из чувства справедливости, свою первую любовь к старине, которую я открыла для себя в 1941–1942 годы в Москве.
Дороги — в голубых глазах по весне, когда небо из звуков и грачиных крыльев стекает на розовеющие деревья. Дни прилета и отлета грачей каждый год самые приметные: очень шумные весной, тревожные осенью. Живые графические узоры на небе.
Для пешехода, по-песенному, дорога сама, как живая, бежала: «мелкие-то ручейки бродом брела, глубокие реки плывом плыла, широкие озера кругом обошла…» Дорога «прямоезжая» не всегда лучшая; «окольная», извилистая часто красивее, а самая интересная — новая дорога, а если она еще с горы на гору — то залюбуешься!
Я еду на машине и гляжу по сторонам. Пейзаж за пейзажем. Целая непрерывная лента пейзажей, если день по душе. Где остановить глаз? Наше Подмосковье с малыми речками, неглубокими оврагами, невысокими увалами — так красиво!
С 1921 года Москва стала моей второй родиной. Но детство — на двух больших реках: кручи, дожди, овраги, просторы — на всех пейзажах сейчас оставляет невольно свой след. Глаза до сих пор не могут по весне насытиться всяким ростом, ручьями, прилетом птиц, половодьем. Хочется сказать знаменитую пушкинскую строчку: «Темный твой язык учу» — немножко по-другому: тайный твой язык учу! Да, учу! И, видно, всегда буду учить, настолько он непонятен.